Поймать солнце

Джона прикусывает нижнюю губу.

— Прокурор решил не рассматривать дело повторно из-за того, что оно приобрело широкую огласку, — продолжает он. — Учитывая ошибки, допущенные в ходе первого судебного разбирательства, они посчитали, что новый процесс может еще больше подорвать доверие общественности, особенно если есть шанс, что они проиграют. Что и произошло. — Джона встает с дивана и нависает надо мной, пока я сижу на полу, все еще дрожа, все еще ошарашенная. — Пятачок… все кончено. Я свободный человек, — мягко говорит он, приседая передо мной и убирая волосы с моих глаз. — И я чертовски рад, что ты очнулась. И что с тобой все в порядке. Я думал о тебе и маме каждый чертов день. Я волновался, переживал, писал вам письма. Я так скучал по вам обеим.

В его глазах блестят слезы. Острая боль отражается во мне, наполняя меня такими же чувствами.

Он опускается ниже, пока мы не оказываемся лицом к лицу.

Я смотрю прямо в глаза своему брату. Человеку, которого считала потерянным навсегда. Человеку, которому вынесла свой собственный обвинительный приговор.

Джона.

Он больше не сидит в камере смертников, ожидая укола в руку. Он здесь, и он свободен.

Вернулся ко мне.

Я разрываюсь на части, бросаясь к нему со всей оставшейся силой. Он крепко обнимает меня, притягивая к своей груди, и мы натыкаемся спиной переднюю часть дивана. Сильные руки обхватывают меня, и его лицо опускается в ложбинку на моей шее, а слезы падают и смачивают мою блузку. От него пахнет кедром, сигарами и затхлым мускусом потерянного времени.

Мы разваливаемся вместе.

Мама сползает с дивана и присоединяется к нам, обнимая нас обоих. Мы сидим так почти час, прижавшись друг к другу на полу гостиной.

Рыдаем, отпускаем, исцеляемся… вместе.

Мама.

Джона.

И я.

Мы снова стали семьей.

***

Мы сидим вместе у залитого солнцем озера, расположенного всего в нескольких футах от дороги. Мои ходунки лежат рядом со мной, Джона привез меня сюда, желая провести время наедине.

Вторая половина дня прошла в воспоминаниях и обмене историями за прошедшие годы: рассказы Джоны были более душераздирающими, а мои — смесь сладкого и кислого. Самые приятные моменты начались, когда мы ели куриную запеканку за кухонным столом — любимое блюдо моего брата. Мы готовили ее вместе, и я смаковала каждый кусочек.

Это была лучшая запеканка, которую я когда-либо ела.

Мой оранжевый рюкзак лежит у меня на коленях, пока мы смотрим на мерцающее озеро, и я тереблю брелоки.

— Не могу поверить, что эта штука все еще у тебя, — говорит Джона, бросая камешки в воду.

Они скользят по поверхности, и мои воспоминания сливаются воедино.

Воспоминания о том, как Джона пытался научить меня пускать «блинчики», когда я была еще маленькой девочкой, сливаются с воспоминаниями о груди Макса, прижатой к моей спине, о его заботливых руках, наставляющих меня, когда он шепчет мне на ухо.

Все дело в ритме.

Я смотрю на исписанный рюкзак, потом на Джону.

— Это самое дорогое, что у меня есть, — говорю я ему. — Единственная частичка тебя, которая у меня осталась.

Он кивает.

— Я писал тебе. Ты получала мои письма?

Чувство вины гложет меня изнутри, оставляя крошечные дырочки.

— Да, — хриплю я. — Я перечитывала их тысячи раз.

— Ты ни разу мне не ответила. — На его лице появляется разочарование. — Я думал, ты меня ненавидишь.

— Отчасти да, — признаю я. — Но часть меня также любила тебя. И это та часть меня, которая ненавидела себя.

— Ты действительно думала, что это сделал я? — удивляется он, голос срывается на последнем слове.

— Да. — Я крепко зажмуриваюсь, боль пробегает по моим венам. — Я не знаю, — бормочу я. — Иногда я не могла поверить, что ты на такое способен. Не могла представить себе такого. Ты был Джоной. Моим преданным, героическим старшим братом, который всегда оберегал меня. — Я провожу пальцем по передней части рюкзака, обводя рисунок Винни-Пуха. — Но в те дни было слишком больно… до такой степени, что я едва могла функционировать, едва могла дышать, не задыхаясь от горя. Легче было представить, что ты находишься там, где должен быть, вместо реальности, в которой тебя собираются хладнокровно казнить за преступление, которого ты не совершал.

Джона откидывается назад, опираясь на ладони, и теплый ветерок треплет его волосы, пока он впитывает мои слова. Сегодня идеальный теплый день, солнце ярко-желтое, верхушки деревьев колышутся на фоне голубого неба. Он поднимает голову и щурится на облака.

— Помнишь тот день, когда мы играли в палочки Винни-Пуха на мосту, и наши палочки постоянно застревали в водорослях?

Золотые воспоминания мелькают у меня в голове, когда солнечный свет переливается над озером.

— Конечно, помню. Я помню все из нашего детства.

— Тебе было всего пять или шесть. Думаю, это было летом, перед тем как папа разлучил нас и забрал тебя от нас, — вспоминает он, и в его тоне проскальзывает горечь. — В общем, ты начала плакать. Сказала, что это несправедливо и река обманывает.

Я фыркаю от смеха, несмотря на горе, и качаю головой.

— Так драматично.

— Так и было. — Он улыбается. — А потом ты заставила нас спуститься к кромке воды и собрать все палочки из водорослей. Ты хотела дать им второй шанс.

Вздохнув, я прижимаю подбородок к груди.

— Никогда не думала, что у меня будет второй шанс с тобой, — грустно говорю я ему. — Поэтому я начала играть в палочки Винни-Пуха в одиночку. — Я оглядываюсь через плечо на мост, возвышающийся над нами в нескольких ярдах. — Я играла вон на том мосту и представляла, что ты со мной. — Я думаю о том, чтобы рассказать ему о Максе и о том, как он дал мне второй шанс — второй шанс на жизнь. Второй шанс на покой. Мои глаза слезятся, но слова не идут. — Думаю, мне больше не нужно притворяться.

— Когда окрепнешь, нам стоит поиграть, — размышляет он, срывая несколько травинок и теребя их пальцами. Затем садится прямо и смотрит на меня с вопросом в глазах. Я чувствую, как настроение меняется, как будто надвигается холодный фронт. — Расскажи мне больше о той ночи. О падении.

Мое сердце бешено колотится.

— Что? Зачем?

— Я хочу знать правду.

— Ты знаешь правду. Я споткнулась и упала. Это было глупо.

Он изучает меня, потирая пальцами свою заросшую щетиной челюсть. Сомнение мерцает в ответ, затаившееся в глубине зеленый глаз.

— Прости, но мне трудно в это поверить. Ты хорошо ориентируешься в природе. Я сам научил тебя всему, что нужно знать. Ты бы ни за что не упала со скалы ночью в одиночестве.

— Ну, так случилось. Было темно, и я пыталась разглядеть что-то за выступом.