Предатель. Я тебе отомщу

Я стою, глядя на него, чувствуя, как пол дрожит под ногами, как воздух в кабинете густеет, становится липким, удушающим, как внутри всё сжимается — страх, надежда, злость, всё сплетается в тугой узел, что душит меня. Два месяца тишины от Артёма — два месяца, что я собирала себя из осколков, выстраивала стены, чтобы не рухнуть, — и вот этот человек, что смотрит на меня, как на пазл, что он хочет собрать, разгадать, а может, и разобрать по кусочкам. Что он задумал? И почему я не могу просто уйти?

Улыбка Игоря гаснет, он кивает, возвращаясь к бумагам, и его пальцы скользят по листам с холодной точностью, а я все еще стою, сжимая конверт, чувствуя, как сердце бьётся в горле, как новая буря зреет за этими стеклянными стенами, и не знаю, унесёт она меня в пропасть или вытащит к свету.

28. Настя

Вечер тянется медленно, минуты ползут, как будто кто-то приклеил стрелки часов к циферблату. Я стою перед зеркалом — старым, с потёртой деревянной рамой, что висит на стене этой тесной квартиры, больше похожей на коробку, чем на дом. Руки дрожат, когда я провожу расчёской по волосам, пытаясь уложить их хоть в какой-то порядок. Это не про красоту — я не верю, что могу сейчас выглядеть красиво, — а про попытку скрыть усталость, что проступает в каждом жесте, в каждом взгляде, который я бросаю на себя.

Игорь сказал «в восемь», и часы на столе показывают почти семь. У меня час, чтобы собраться, чтобы унять этот гул в голове, что начался после его слов в кабинете.

"Это мы скоро исправим". Что он задумал? Настоять на моем разводе? Или что-то хуже?

Пальцы сжимают тюбик помады, я крашу губы — неярко, почти незаметно, просто чтобы не быть бледной, как тень. Но когда взгляд цепляется за собственные глаза в отражении, я замираю. Они горят — не радостью, не надеждой, а тревогой, глубокой и тёмной, как яма, в которую я боюсь упасть.

Телефон лежит на столе, экран чёрный, мёртвый, и я жду звонка. Жду, что Игорь скажет: «Я еду», — но тишина давит, тяжёлая, неподъёмная. Я ловлю себя на том, что прислушиваюсь к каждому звуку — шорох ветра за окном, скрип половиц в подъезде, далёкий лай собаки. Всё кажется громче, чем нужно, и нервы натягиваются, как струны, готовые лопнуть.

Почему он не звонит? И почему я так этого жду?

Стук в дверь — резкий, грубый, отрывистый — разрывает эту тишину, как выстрел. Я вздрагиваю, помада выскальзывает из рук, падает на пол, катится под стол с тихим стуком. Сердце срывается в бешеный ритм, колотится в груди, как будто хочет вырваться.

Это не Игорь. Он бы позвонил, написал, предупредил — он всегда так делает, точный, как часы. Но кто тогда? Гостей я не жду. Да и кто придёт? Новый адрес никому не нужен, кроме Кати да Ани, а они не стали бы навещать меня без предупреждения.

Артём?

Эта мысль впивается в мозг, холодная, острая, и я представляю его за дверью — холодного, злобного, с кулаками, готовыми бить.

Ноги сами несут к двери, пальцы цепляются за ручку, металл леденит кожу, и я открываю, медленно, с замирающим дыханием, готовая к его крикам, к тому, что он вломится и разнесёт всё, что я тут построила.

Но вместо него на пороге стоит Анна Викторовна. Лицо её — маска гнева, красное, перекошенное, глаза сверкают яростью, дикой, животной, и я отступаю на шаг, чувствуя, как воздух между нами густеет, пропитывается её ненавистью, тяжёлой, как дым.

– Тварь неблагодарная! – голос её хриплый, режет слух, и она шагает вперёд, врываясь в мою квартиру без приглашения, без права. – Артём по шлюхам шляется, дома свинарник, а ты тут, размулеванная, отдыхаешь! – продолжает она, и слова падают, ядовитые, липкие, оседают на мне, как грязь с улицы. – Не надоело ещё с банкиром своим крутить да по хуям прыгать? – добавляет она, и голос её дрожит от злости, но в нём слышится что-то ещё — боль, что она пытается задушить.

Я стою, замерев, чувствуя, как внутри всё кипит. Злость вспыхивает — яркая, горячая, — но тут же смешивается со страхом, с этим стыдом, что я не хочу признавать, но он лезет наружу, цепляется за рёбра.

Она знает про ужин с Игорем? Откуда? Или это просто слова, брошенные наугад, чтобы задеть?

Я не могу понять, и это бесит ещё больше.

– Как вы нашли мой адрес? – спрашиваю я, выдавливая слова через сжатые зубы, и голос дрожит, выдаёт меня, но я поднимаю подбородок, стараясь не дать ей увидеть, как меня трясёт внутри.

– А ты думаешь, сложно найти клоповник, в котором ты прячешься, гадина? – отвечает она, и губы её кривятся в усмешке, полной презрения. – Думаешь, я не найду, где ты забилась, как крыса? – добавляет она, и в голосе её — торжество, как будто она поймала меня на чём-то постыдном.

– Я не прячусь, – парирую, и голос твердеет, становится холодным, как стена, что я выстроила за эти месяцы. – И наши отношения с Артёмом — да и с кем угодно ещё — это не ваше дело. Уходите, – продолжаю я, и рука тянется к двери, чтобы захлопнуть её, прогнать этот кошмар, но она не даёт, шагнув ещё ближе.

Запах её духов — тяжёлый, приторный — бьёт в нос, душит, как её гнев, и мне кажется, словно стены сжимаются вокруг меня.

– Ты не получишь развода, слышишь меня, бесприданная тварь! – шипит Анна Викторовна, и голос её дрожит от злобы, глаза сужаются, блестят, полные ненависти.

Она стоит так близко, что я вижу морщины на её лице, напряжённые, как струны, готовые лопнуть.

А потом Анна Викторовна бросается на меня — резко, неожиданно. Руки её вцепляются в мои плечи, ногти почти рвут кожу через тонкую ткань футболки, и я вскрикиваю, отшатываясь назад. Ноги путаются, я спотыкаюсь о кроссовки, чуть не падаю, хватаюсь за стену, чтобы удержаться. Боль от её хватки острая, реальная, и страх захлёстывает меня, холодный, липкий.

– Что вы делаете? Вы с ума сошли! – кричу я, и голос срывается, высокий, дрожащий, полный ужаса, что я не могу заглушить. Отталкиваю её, руками упираюсь в её живот, чувствую, как её пальцы скользят по моей футболке, цепляются, оставляют красные следы на коже. – Отпустите меня! – выпаливаю, задыхаясь, и толкаю сильнее, пока она не отступает на шаг, тяжело дыша.

– Это ты превратила моего сыночка в это существо! Ты! – орёт она, и слёзы текут по её щекам, смешиваясь с яростью. Голос хрипит, ломается, и она тычет в меня пальцем, дрожащим, костлявым, как будто хочет пробить им дыру в моей груди. – Ты его сломала, ты его довела! – продолжает она, и в глазах её — боль, что рвётся наружу, но тонет в этом потоке гнева.

Я стою, пытаясь вдохнуть, и не понимаю. Какое существо? О чём она говорит? Два месяца я не видела Артёма, не слышала его голоса, не знала, что с ним.

– Что вы несете? – вырывается у меня, и голос дрожит, выдаёт растерянность. – Я два месяца с ним не живу! Что он натворил? – спрашиваю я, но она не слушает, только смотрит, как будто я — яд, что отравил её жизнь.

– Это из-за тебя он стал таким! – кричит Анна Викторовна снова, и голос её срывается в хрип, полный отчаяния. – Ты ушла, бросила его, и теперь он… – она замолкает, задыхаясь, и тычет пальцем ещё раз, ближе, почти касаясь моего лица.