Председатель

Стрекочут веялки и сортировки. Сюда же то и дело подъезжают грузовики.

Чистое, провеянное зерно грузят лопатами в кузова.

Коршиков, весь в полове и остях, подходит к Трубникову и о чем-то говорит с ним. В царящем здесь шуме слышны лишь слова Трубникова:

– Молодежи побольше привлекай!

Коршиков что-то отвечает, разводит руками, а Трубников, так и не услышав, трогается дальше.

– Егор Иванович!.. Егор Иванович!..
– кричит Трубникову Нюра Озеркова, завалив набок велосипед.

Трубников высовывается из "газика".

– Егор Иваныч!.. С обкома звонили!. Вас срочно требуют'

Свечерело. Трубников вновь подъезжает к полю. Сейчас темп работы резко спал. Еще трудится молотилка, но уже заглохли веялка и сортировка. У машины - одни старики.

– Товарищ Коршиков, а где же вся ребятня?

– Девки пошли кудри завивать, парни - свой фасон наводить.

– Зачем отпустил?

– Поди-ка удержи!
– развел руками Коршиков.

Вездеход Трубникова мчится по деревне навстречу все более мощной, победно звучащей песне "Провожают гармониста в институт".

Трубников подъезжает к правлению. Здесь, на радость ребятишкам, жарко сверкают медные трубы духового оркестра, только что сгрузившегося с трехтонки.

– Товарищ председатель, - обращается к Трубникову "геликон" с большим красным носом, - оркестранты волнуются насчет буфета

– Служите медному змию, - кивок на трубу, - а прислуживаете зеленому? Плохо ваше дело. У нас в уборочную - молочная диета. Данилыч, отведи товарищей музыкантов в новую ригу.

– Засохни, Леня, - обращается к "геликону" другой трубач.
– Хоть раз в жизни обойдемся сеном и молоком.

Трубников идет дальше и встречается с Борькой.

– Гордись, Борька, - шутливо говорит Трубников.
– Кого еще провожали в институт с таким шумом!

– Так не меня ж одного, - улыбается Борька.

– Знаю... Сколько ж всего гармонистов убывает?

– Почти весь выпуск... Человек тридцать.

– Что?!
– у Трубникова глаза выкатились из орбит.
– Ты что городишь? Вас же четверо было!

– Так это вчера... А из райкома комсомола приехали и велели всем подавать в институт.

– Старый дурак!
– ударил себя по лбу Трубников.
– Неужели я не мог догадаться! Ну, нет. Черта лысого дам я разрушать колхоз!..

Правление колхоза "Труд". Трубников звонит по телефону:

– Обком партии?.. Товарища Чернова... Что-что? На уборочной?.. Кто же из секретарей есть?.. Алло!.. Алло!..

– Чего шумишь, дорогой? Чем недоволен?
– раздается за спиной знакомый, опасно ласковый голос

В дверях стоит Калоев с инструктором отдела культуры.

– Что же это получается?
– говорит Трубников.
– Молодежь бежит из колхозов. Это, можно сказать, всеобщее бедствие. А тут ответственные товарищи сами сманивают молодежь, которая хочет работать в сельском хозяйстве...

– Постой... Постой!..
– перебивает его Калоев, и за стеклами пенсне, совсем не искажающими глаза, заблистали два голубых, холодных и ярких факела.
– Как ты сказал? Молодежь бежит из колхозов?.. Бедствие?.. Ты это в "Правде" прочел? Давай считать, что ты этого не говорил, а я не слышал.

– Вы меня не пугайте, - горько говорит Трубников.
– Чего с меня взять?

– Живешь, как персидский шах: одна жена в городе, другая - под боком, холодно улыбается Калоев.
– Не прибедняйся, товарищ Трубников.

– Вон вы куда гнете!
– вскинул мрачно глаза Трубников.
– Не выйдет!..

– Зачем пугать?
– говорит Калоев почти весело.
– Мы тебя немножко воспитаем. Ты не понимаешь морально-политического смысла этого мероприятия. В одном колхозе тридцать человек поступают в институт!

– Но позвольте: разве у ребят настоящая подготовка?! Ведь большинство и в институт не поступят, а назад не вернется, а если вернется, так с щербинкой в душе...

– Хватит, мы не на базаре!
– жестко прервал Калоев.
– Ступай приведи себя в порядок, скоро начинать...

Трубников и Кочетков ведут тихий разговор в кухне.

– Поверишь, мне стало страшно...
– Трубников чуть поморщился.
– Это не фанатик, не жестокий, хоть и честный, дурак - мы с тобой знали и таких, - не демагог, а прямой, почти открытый враг всего, ради чего мы живем.

– И все-таки, если ты сейчас уступишь, считай, тебя уже нет, - твердо говорит Кочетков.

Ярко освещенный подъезд колхозного клуба. Доносятся звуки штраусовского вальса. В дверях толпится пожилой народ, глядя на танцующую молодежь.

Кружатся с нарядными кавалерами и друг с дружкой девушки, иные еще в школьной форме, иные в праздничных, взрослых платьях.

Стрекочут кинокамеры. Сиренево клубятся лучи юпитеров, щелкают фотоаппараты. Потные корреспонденты задыхаются от обилия материала.

Танцуют в фойе и большом зале, до половины освобожденном от кресел. Оркестр помещается в глубине сцены.

Отечески поглядывает на веселую кутерьму представитель обкома партии Георгий Калоев. Инструктор ни на шаг не отходит от него.

Оркестр заиграл красивую и грустную мелодию.

Калоев подходит к нетанцующей молодежи и по-дирижерски вскидывает руки.

– Ну, хором... "Меж высоких хлебов...". Ребята нестройно запевают.

– Веселей!
– кричит Калоев.
– "Горе-горькое по свету шлялося...".

Поют ребята.

Калоев дирижирует хором. Песня явно не получается. Певцы все больше и больше скисают и наконец умолкают совсем

Оркестр, чтобы исправить положение, играет бурную плясовую.

На круг вышли всего две-три пары.

Большая группа молодежи - будущие студенты - столпилась в углу и о чем-то взволнованно переговаривается.

– Товарищи, на круг!
– кричит парень с красным бантом на рукаве, словно свадебный шафер.

Никто не откликается на призыв.

Калоев недовольно хмурит брови.

Парень с бантом бросается к "студентам", подхватывает Нюру Озеркову и начинает с ней отплясывать. Они не находят подражателей, да и сама Нюра, освободившись от кавалера, возвращается к товарищам.