Председатель

– Ты чего домой не идешь?
– окликает его Доня. В дождевике и высоких резиновых ботах, с кошелкой в руке, Доня, видимо, наладилась за покупками. Семен подошел к супруге.

– Зерно сдавали, нешто не видишь?
– Он кивает на грузовики.

– Ладно брехать-то! Зерно когда еще сдали!..

– Значит, не все сдали, - степенно говорит Семен.

– Господи!
– Доня закусила нижнюю губу.
– Это ж наши трудодни вывозят!..

– Tc!.. Дурища!..
– Семен боязливо оглянулся на людей в зеленых ватниках.
– Начальство знает, что делает... А мы... Мы и без Егорова хлеба проживем

– Да как же он на это пошел?
– с болью, но понизив голос, произносит Доня.

– Так его и спросились!
– Он понижает голос до шепота - и в самое ухо жене - Это ему Калоев подстроил., за студентов. Только смотри. Тсс!
– И громко, мстительно говорит Семен: - Нехай и в "Труде" люди за палочки вкалывают.

– Надо же!

– Это еще что!
– довольный впечатлением, говорит Семен.
– Его вовсе хотят из партии турнуть!

– ...Врешь?!
– говорит Доне ошеломленная продавщица сельмага, рябая деваха в перманенте.

Доня стоит у прилавка в окружении жадно любопытствующих слушательниц

– Очень надо! По всей области звон идет, одни вы дуры темные...

– Чего же все-таки от него хотят?

– Ясно чего! Или, говорят, к законной жене вертайся, или партийный билет на стол!

– Неужто так и сказали?

– А вы думали, за двоеженство по голове погладят?

В магазин вошла Надежда Петровна. Она слышала последние слова, и смуглое лицо ее матово побледнело. Но ее никто не заметил.

– А Егор Иваныч что, - интересуется продавщица, - к брошенке вернется?

– Не... он Надьке преданный, - тихо замечает Полина Коршикова.

– Преданный, не преданный... Партийный билет-го один, а такого добра, как Надька, хоть завались!..
– ехидничает Доня.

– Донь...
– толкнула ее в бок старуха Самохина, глазами указывая на вошедшую.

– А плевать я на нее хотела!
– закусила удила Доня - Не уважаю! Вцепилась мужику в портки, и пропадай все пропадом!..

– Грязная ты!
– проговорила Надежда Петровна,

– А все чище тебя!
– с торжеством отозвалась Доня. Надежда Петровна, поникнув головой, повернулась и пошла к выходу.

Полина Коршикова нагнала ее, обняла за плечи.

– Это все неправда... неправда... Ну скажи, Поля?
– в отчаянии спрашивает ее Надежда Петровна.
– Ведь Егор не стал бы от меня скрывать?

Но Полина молчит, отводя глаза.

Трубников сидит у окна. Входит Кочетков, сбрасывает дождевик, вынимает какие-то бумаги из планшета и кладет в стол

– Раскулачили подчистую!
– натянуто шутит он.
– Можешь гордиться, Егор, теперь мы выполнили план госпоставок на двести процентов!

Трубников молчит. Кочетков подходит к нему и видит погасшее лицо друга.

– Ну ладно, Егор... Давай жить дальше.

– А как?
– глухо произносит Трубников.
– Мне стыдно людям в глаза глядеть. Выходит, и кто лодыря гонял и кто вкалывал кровь с носу - всех под одну гребенку обстригли...

– Никто тебя не винит.
– Кочетков нервно закуривает.

– Ладно, помолчи...
– Трубников снова смотрит на заплаканное окно, за которым с пробуксовкой ползет очередной грузовик с зерном.

Возвращается Прасковья и тихо проходит в кабинет. За ней появляются Игнат Захарыч, Самохина, кузнец Ширяев, Павел Маркушев.

За окном проползает новый грузовик.

– Да пройдут они когда-нибудь, мать их в душу?!
– кричит в бешенстве Трубников.

– Слава тебе господи, выздоровел!
– слышится густой бас Игната Захарыча.

Трубников оборачивается и видит свою испытанную гвардию.

– Вы чего тут?

– Прасковья панику навела. "Дуйте, орет, в правление, батька вешаться собрался!"

– Врет он как сивый мерин, - плюет Прасковья.
– Сроду я таких глупостей не говорила. А что не показался ты мне - это верно. Сидишь как сыч, нахохлился, на себя не похож, я и погнала их сюда!

– В общем, Егор Иваныч, - решительно начинает Ширяев, но по скудности запаса слов заканчивает менее бодро, хотя и от души, - ты знай, что мы того... завсегда... одним словом... с тобой, значит!..

– Хорошо сказано!
– одобряет Игнат Захарыч.
– Завсегда!

– В "Маяке" сроду зерна на трудодни не давали, и ничего!
– добавляет Прасковья.
– А у нас и денежный аванс дали, и картошку, и грубые корма. До новины как-нибудь дотянем!

– Хлеб легче вырастить, чем людей, - говорит Ширяев.
– Пусть мы зерна лишились, зато сохранили людской состав.

– Ну, хватит митинговать, - своим обычным жестким тоном говорит Трубников.
– Давайте работать. А ты, Прасковья, смотри у меня - людей от работы отрывать! Тоже еще - народный трибун!

Посмеиваясь, колхозники выходят. Трубников глядит им вслед, затем поворачивается к Кочеткову.

– Вот люди... да за них десять раз сдохнуть не жалко!

"Егор, я ушла к Прасковье. Жить буду у нее. Так нужно. Надя".

Трубников протягивает записку Кочеткову. Они молча смотрят друг на друга, затем Трубников, как есть, без плаща и шапки, бросается на улицу.

В избе Прасковьи. Трубников и Надежда Петровна.

– Нет, Егор, нет, дорогой, - качает головой Надежда Петровна.
– Так надо.

Она полностью овладела собой. Смуглое лицо ее полно доброты и спокойной решимости,

– А я и не прошу!
– кричит Трубников.
– Если ты не вернешься домой, я тебя!..
– Не зная, какой каре подвергнуть Надежду Петровну, вдруг выпаливает: -Я тебя из колхоза исключу!

– Довольно, Егор!
– говорит она с непривычной твердостью.
– Я ведь тихая, а коли тихий человек чего решит, его не собьешь.

И Трубников понял, что ему не переубедить Надежду Петровну. Ради него пошла она на самую трудную для себя жертву и не отступится, чего бы ей это ни стоило. Плечи председателя впервые поникли...

Завывает вьюга. Крутит белые спирали и гонит их по деревенской улице, словно снежные перекати-поле.

Кабинет Чернова. Владелец кабинета сидит за столом, его большое крестьянское лицо, как и всегда, кажется огорченным, но появилось в нем что-то новое: усталая ясность и, пожалуй, твердость.