Прекрасный белый снег

...Ирка давно уже спала, серым рассветом приближалось утро, он тихо, чтобы её не разбудить оделся и ушёл в свой лагерь.

На цыпочках он прокрался в общежитие, лагерь ещё спал, он разбудил Димона, своего напарника, попросил присмотреть за пацанами. Сам же накрылся одеялом с головой и спал почти до самого обеда. Проснувшись долго стоял под горячим душем, оделся, и дабы не светить опухшей мордой в лагере, пошлёпал огородами в ближайший магазин. Взял сразу пол-ящика чёрного, пахнущего мёдом пива, первую, запрокинув голову вылил в себя сразу и долго ещё сидел на скамейке рядом с магазином. На озеро он тоже не поехал, и даже на ужин решил не выходить. В комнате, чтобы порадовать Димона, запихнул остатки пива под кровать, и снова отправился к тому же магазину...

Глава седьмая

С этого дня Венька пошёл вразнос. Он стал угрюм и нелюдим, частенько забывал побриться, и даже кореш его, Димка, сосед по комнате, поглядывал на друга как-то странно: от Веньки всё чаще серьёзно пахло алкоголем. Нет, он всё так же бегал со всеми вместе на зарядку, но пробегал теперь гораздо меньше, подтягивался на турнике без фанатизма — раз двадцать, на большее его просто не хватало, недолго отжимался от асфальта и на железных брусьях и заканчивал на том. Всё так же, или почти так же он проводил утреннюю тренировку, но больше не держал мальчишкам лапы а тупо отправлял работать на мешки, бывало ставил в пары, давал задание и сидя на крылечке, в звенящем цикадами и кузнечиками поле курил глядя в синеющую даль.

Всё чаще он отправлялся с ними в тренажёрный зал, и спрятавшись от всех на маленькой скамейке, в дальнем уголке, молча глядел как они валяют дурака. Ходить с мальчишками на речку он тоже перестал, теперь ему казалось что вода чересчур холодная, а идти уж слишком далеко. Речку с успехом заменил бассейн, мальчишкам это нравилось, они ныряли, плавали, играли в мяч, а он, поплавав немножко вместе с ними отправлялся в сауну, выгонять вчерашний алкоголь.

После обеда, когда весь лагерь замолкал на тихий час, он брал пустую сумку, набирал в ближайшем магазине пива, одну выпивал на месте и с полной уже сумкой, стараясь не греметь, в обход, полями, на полусогнутых пробирался в маленькую тренерскую, где прятал добычу под диван, от глаз подальше. Себе он говорил что это про запас, так было проще договориться с совестью.

И только поздно вечером, с лагерным отбоем наступало его время. Ребята укладывались спать, их тренеры, под то же пиво рубились в карты, он выходил из общежития и тихо, на носочках, крался в свой тайный уголок. На низеньком крылечке под чёрным звёздным небом он пил, курил, и в тяжких своих грёзах возвращался в который раз туда, куда вернуться невозможно. Он видел Светку, счастливую её улыбку, внимательные печальные глаза, и Ирку, слышал как сладко она стонет и выгибается под ним, и снова видел Светку, и вскоре всё перемешивалось окончательно, и он уже не мог понять, кто же из них кто, и кто тогда стонал, да и стонал ли, или он слышал свой же пьяный крик в бреду... Всё это повторялось вновь и вновь, как будто наяву, и с горьким ужасом думал он о Светке, в соседнем номере, за тоненькой фанерной стенкой. И снова задавал, себе уже, не Богу, совсем простой вопрос: как же такое получилось и зачем он всё это натворил...?

Ответа, впрочем, вопрос его как и обычно не имел, пивной запас довольно скоро подходил к концу, он собирал окурки и посуду и нёс всё это на помойку. Покачиваясь в полной темноте, то ли от горя, то ли от выпитого пива, он возвращался в свою комнату, к спящему давно Димону, и тут же забывался тяжким сном.

Закончилось всё это тем, чем и должно было закончится. Рано или поздно, он понимал это прекрасно, что-то подобное должно было произойти, но всё это его уже не волновало. Однажды, после тренировки его попросил на минутку старший тренер. Он долго передвигал на столе какие-то бумаги, тягостно молчал, потом вздохнул и тяжело взглянул на Веньку:

— Ну что ты с собой делаешь? Люди жалуются. Перегаром от тебя, за версту несёт! Всё, Веня, любое терпение предел имеет. Пиши заявление по собственному. Из лагеря ты, считай, отчислен... — И протянул ему чистый лист бумаги. — Садись, пиши. На вон, ручку...

— Чего писать-то? — посмотрел на него угрюмо Венька.

— Заявление, Вень, заявление, — устало ответил шеф. — Я, такой-то такой-то, прошу уволить меня по собственному желанию, — тут он взглянул на настенный календарь с какими-то дурацкими лошадками, — так, сегодня у нас какое? — И сам себе ответил: — Сегодня у нас девятое. Хорошо... Давай, пиши, я ставлю резолюцию, а завтра, прямо с самолёта сразу в клуб. Там заодно и расчёт получишь. Так, завтра... Значит, получается с десятого, — костяшками пальцев он побарабанил по столу и глядя куда-то в сторону добавил: С десятого июля. Год, надеюсь, помнишь...?

Минут за пять, кривыми буквами он накорябал на бумаге заявление о добровольном собственном уходе, "Из жизни," — промелькнуло внезапно в голове, внизу расписался широко и протянул обратно через стол:

— Так пойдёт?

Тот, словно раздумывая о чём-то, медленно протёр очки, прочёл внимательно, в верхнем углу, слева, написал размашисто "Не возражаю, старший тренер", поставил свою фамилию и подпись.

— Ну всё, готово. — Потом ещё с полминуты покопался в своих бумагах, вытащил тоненькую цветную книжку с изображением авиалайнера над облаками: — Твой билет. Самолёт завтра в десять, — и передвинул всё это обратно Веньке.

Как-то совершенно равнодушно, будто всё это относится вовсе не к нему он взял бумаги, сложил четыре раза, даже не раскрыв вложил туда билет, и словно не зная, что теперь со всем этим делать, запихнул в задний карман треников. Встал, посмотрел вопросительно на шефа:

— Ну я пошёл?

— Подожди, присядь-ка на минуту, — ответил тот. — Какой ты, однако, быстрый... Вздохнул устало и добавил:

— Если бы я решал, было бы иначе. Кто-то из родителей пожаловался руководству клуба, заяву они там накатали. Ну что ты смотришь? На тебя, Веня, на тебя! Коллективную. Из клуба вчера звонили, с Инженерной. Мозг мне промывали... Так что, извини уж! Ничего тут не поделаешь. Головой надо было думать. Группу твою я Димычу пока передаю...

Оставаться в лагере Веньке не хотелось, одна только мысль о том что как-то придётся объяснять всё это Димону, видеть сочувствующие, а может осуждающие взгляды окружающих и глупо при этом улыбаться была ему противна. Ребята уехали на озеро, на этаже в общаге было пусто. Он кое-как, по-быстрому собрал свой старенький баул, почистил зубы, минут пятнадцать постоял под душем, оделся и с сумкой на плече вышел за ворота. Он мог уехать на автобусе, сегодня, доехать до Паланги и переночевать в аэропорту, или, подумал Венька, в гостинице ночь перекантоваться, а ехать уже утром. Разницы большой он в общем-то не видел, ему хотелось убраться побыстрей из лагеря. Солнце уже садилось, медленно, словно нехотя день подходил к концу, наступал тёплый летний вечер. Уже по привычке тормознув у магазина он взял немного пива, и как обычно направился в соседний дворик, на тихую свою скамейку. В тени под раскидистыми клёнами, с такой же как у него бутылкой пива и сигаретой между пальцев, о чём-то беседуя с самим собой сидел его литовский друг. Он молча бросил сумку, вынул сигареты, спички, присел:

— Здорово, Костас! Что грустим?

Поздним июльским вечером, почти ночью, они сидели на веранде большого, песочного кирпича, построенного "вот эттимми саммымми руккамми" дома. Два полупьяных парня, русский и литовец, один слегка за сорок — директор ПТУ, другой почти под тридцать — безработный с завтрашнего дня, один — ответственный хозяйственник, другой же — раздолбай без башни. Маленькими гранёными стаканчиками они разливали сливовую водку, закусывали малосольными огурцами и варёной в кожуре картошкой, как братья обнимались, курили и снова наливали, и что-то родное было в этих совершенно разных людях.

— Знаешь, Венька, — говорил один другому, — ты не переживай. Не мучай ты себя. Она вернётся если любит. Вот увидишь. А если не вернётся, значит и не любила никогда. А зачем тебе такая? Сам подумай. Только, так быстро это не проходит, поверь мне Венька...

— Легко тебе, Костас, говорить, — отвечал другой. — Ты вон какой... Дом у тебя, хозяйство, дети. Путяга, движение ваше, за свободу. Ты, Костас, сильный. Не то что я. Вот ты говоришь, не мучай! А что мне делать, Костас? Как мне дальше с этим жить?