При казенной бумаге

Потом веснушчатый пробормотал скороговоркой:

– - Обед-то, чай, без нас привезут в караулку...

– - Так что ж?.. Оставят, сколько полагается!
– - успокоительно отозвался высокий.

– - Черта с два оставят... Слопают!

Арестанту захотелось закурить, и, когда он полез в карман за табаком, солдаты сейчас же прекратили разговор и заметно крепче сжали винтовки. Веснушчатый даже подался вперед всем корпусом, как человек, приготовившийся ко всяким случайностям. Арестант достал табак, кусочек папиросной бумаги и принялся свертывать папироску. Старший вдруг грубо опустил свободную руку ему на плечо.

– - Это не полагается... Оставь!

– - Что не полагается?
– - удивленно переспросил арестант.

– - Курить, значит, которые арестованные.

Арестант слегка нетерпеливым движением освободил плечо.

– - Мне разрешено. Я -- политический.

– - Это нам неизвестно. Не полагается -- и шабаш.

– - Что за глупости такие...

– - Нельзя, говорю!

Арестант покраснел от гнева, но сдержался и послушно спрятал табак. А солнце светило так ласково, и так хорош был чистый степной воздух, полный нежного запаха увядающих листьев. Не хотелось таить в себе злобу, потому что лучше быть таким же ласковым и добрым, как солнце. И, в конце концов, ведь, они совсем не обязаны относиться к нему иначе, как к врагу.

По неровной, кочковатой дороге солдатам, должно быть, очень неудобно было идти в неуклюжих и жестких казенных сапогах. У политического тоже заболели подошвы, но он был бы доволен, если бы дорога оказалась и еще вдвое длиннее. Только бы подольше не возвращаться в мертвый серый сумрак.

Добрались, наконец, до поселка. В нем всего одна только улица, широкая, густо обсаженная акацией и вишнями. Плети мелкого вьющегося винограда повисли на кое-как сколоченных заборах, сквозь щели которых свободно пробираются не только кошки и собаки, но и люди. От улицы разбегаются в обе стороны узенькие переулки, и там стоят подернутые заленью лужи, хотя дождя не было уже больше месяца.

В середине поселка -- маленькая, квадратная площадь, вытоптанная скотом и изрытая свиньями, а на этой площади -- совсем уже маленькая, словно игрушечная, деревянная церковь.

Когда проходили мимо церкви, арестант вспомнил, что сегодня большой осенний праздник. В палисаднике и на паперти толпились люди, нарядно и пестро одетые. Много женщин и детей, взрослых мужчин поменьше, -- и эти были совсем незаметны в своих темных костюмах. Рдели и переливались всеми цветами желтые, красные и малиновые платки и кофты.

Богомольцы лущили семечки, громко переговаривались, не прислушиваясь к тому, что делалось в церкви. Сквозь открытую дверь, в полумраке, мелькали дымные огоньки свечей.

– - Надо быть, престол у них сегодня!
– - догадался старший солдат и подтянулся, чтобы помолодцеватее пройти мимо толпы. Грозно сдвинул брови.

Богомольцы притихли, громкий разноголосый говор перешел в смутный шепот. Арестантов водили по этой улице каждый день, и в одиночку, и большими партиями, -- но те были одеты в серое казенное сукно, и, вообще, совсем не были похожи на этого.

– - На пуговках!
– - выговорил кто-то, всматриваясь в башмаки политического. И арестант почувствовал, что праздничная толпа почему-то настроилась враждебно. Он невольно ускорил шаги, и то же самое, чтобы не отстать от своего невольного спутника, сделали солдаты.

Вывернулись откуда-то мальчишки. Прыгали, вертелись у самых ног. И хором кричали, довольные неожиданным развлечением:

– - Разбойник! Разбойник!

Арестант засмеялся. Старший солдат шутливо махнул винтовкой.

– - Цыть, пострелята!

Рассыпались, как горох. Отстали.

– - Вот и они, как вы!
– - сказал арестант.

Старший взглянул удивленно.

– - Почему так?

– - Не знают, а кричат. Вот и для вас я только разбойник, которого бояться надо. Вся и разница только в том, что вы сами ведете, а меня ведут.

Солдат немного замялся, -- должно быть, вспомнил о строгостях инструкций, о которых напоминал помощник в конторе. Но за час времени, пока шли вместе, солдаты успели уже немножко привыкнуть к своему арестанту и, кроме того, очень уж скучно было идти так, не разговаривая. Веснушчатый был строже, -- или, по молодости, не избавился от суеверного страха перед начальством, которое может все узнать и все увидеть. Сказал отрывисто:

– - То, да не то. Мы на службе царю и отечеству, а за вами не догляди, так сейчас и лыжи навостришь.

– - Понятно, навострю. На это у вас и винтовки есть.

Старший любовно погладил приклад трехлинейки.

– - Правильно. Пуля -- она далеко достанет.

– - Так вот вы и убейте меня, если я вздумаю бежать. А, пока я иду спокойно, зачем вы на меня волком смотрите? И мне скучно, да и вам не весело.

– - Уж какое веселье!
– - еще больше смягчился старший. И, чтобы сказать что-нибудь приятное арестанту, заметил с тем глубокомыслием, с каким всегда произносят чужие слова: -- Бывает, само собой, что и безвинных сажают. Всяко достается тоже...

– - Ну, безвинные-то только дураки попадаются!
– - неожиданно отрезал политический.
– - Этим уж вы меня не утешайте. А я, слава Богу, кое-что успел сделать.

– - Говорит тоже!
– - нахмурился веснушчатый. А старшему, бойкому и жизнерадостному, должно быть, понравилось, что политический -- не такой, как все другие арестанты, которых приходится водить из тюрьмы в город и обратно: не поет Лазаря и не жалуется на судьбу.

– - Стало быть, по заслугам считаете? Так. Оно и душе легче. Политикой занимались или другим чем? На жулика-то не похоже будто.

И, не дожидаясь ответа, договорил:

– - Умственное дело -- политика. Господское. Поди, по книжкам все?

– - Как придется. И почитывал и пописывал.

– - Вам, господам, и так много воли дадено!
– - сердито ворчал веснушчатый.
– - Чего еще добиваетесь? Темный-то народ совсем забили.

И сейчас же замолчал, спохватившись: не наговорил ли лишнего.

Между городом и поселком дорога пролегает по высокой дамбе, переброшенной через заросшее огромными камышами болото. Камыши уже пожелтели и высохли, качают мягкими пушистыми метелками и слабо шелестят от ветра.

Запрыгала, торопясь и громко щелкая жирным брюхом об землю, крупная ярко-зеленая лягушка. За ней другая, третья. С дамбы скатились в воду, и широкие перепутанные круги побежали между стеблями камыша. Старший нагнулся, захватил щебенку и, размахнувшись, бросил ее туда, где скрылись лягушки. Вытер об полу шинели запылившуюся ладонь.

– - А и господа и мужики -- один черт! Подпусти тоже нашего брата к жирному краю: не хуже господ лопать будем. Только что без умственного дела. Да мне наплевать. Мне бы вот самому освободиться... Давно в запас надо, а держат. Война, чтоб ее... Того и гляди, в Сибирь угонят. Не слыхали, -- повернул лицо к политическому, -- скоро ли отвоюют?