При казенной бумаге

Веснушчатый натер себе ногу и слегка прихрамывал. Винтовки небрежно болтались на плечах, как простые палки, и только острия штыков по-прежнему тонко и как будто злобно поблескивали на солнце.

Приглядываясь искоса к своим провожатым, арестант о чем-то задумался. Сначала так, вскользь, мелькнула мысль и сейчас же исчезла. Потом вернулась, уже более настойчивая и определенная, и все росла и развивалась под влиянием ленивой поступи солдат, их сонных, разморенных лиц, нелепо болтающихся винтовок.

Шли по дамбе. Высокие, выше человеческого роста, камыши подступали местами к самой дороге, и арестант хорошо знал, что в этих камышах есть извилистые, едва заметные тропинки, по которым можно пробраться на тот конец болота, а оттуда окольными путями в город. Если сразу метнуться в сторону, скрыться в этих камышах и бежать со всех ног, выбирая места посуше, то солдаты потеряют след раньше, чем успеют опомниться и пустить в ход оружие.

Рассказы вахмистра только разожгли жажду свободы. Там, на воле, так много дела, так кипуче и бурно идет сейчас жизнь. Наверное, не хватает сил и людей и не окажется лишней отдохнувшая в тюрьме голова. А, с другой стороны, нет никакой надежды, чтобы удалось в более или менее близком будущем получить эту свободу другим, легальным путем. Хорошо, если пройдут только месяцы. Вернее -- годы.

На мгновение шевельнулось было что-то вроде чувства стыда перед солдатами, которые сейчас, по-видимому, ничего не подозревают и ничего не опасаются, а за побег пойдут в "дисциплинарку". Но, в сущности, разве он виноват в этом? Ведь, как бы то ни было, они сейчас -- в разных лагерях и, стало быть, враги. И разве эти самые сонные солдаты не постараются повернее пустить пулю ему в спину?

Арестант замедлил слегка шаги. Для большей верности ему хотелось выгадать два-три лишних шага, которые могли изменить многое. Стенки дамбы очень круты и, вместе с тем, слишком высоки, чтобы можно было спрыгнуть вниз одним движением. Это -- самый опасный пункт. Дальше, в камышах, уже можно считать все дело почти выигранным.

Вот уже солдаты заметно выдвинулись вперед, -- и все еще ничего не замечают, вышагивают ровно и бессознательно, как автоматы.

Чувствуя, как в нервном подъеме напрягаются и становятся железными все мускулы, арестант прижал локти к бокам, готовясь к первому прыжку. И в то же мгновение веснушчатый круто остановился, сбросил с плеча ружье и взял его наперевес, почти касаясь штыком груди арестанта. Спросил резким, звенящим голосом, совсем непохожим на прежний:

– - Ты что?

Тогда встрепенулся и старший, застыл на месте, повернувшись вполоборота, но смотрел на арестанта не со злобным испугом, а только с легким недоумением. У арестанта неровно забилось сердце, и краска сбежала с лица, но с болезненным усилием он поборол горькое чувство разочарования, смешанное с волнением, сделал невинную, улыбающуюся, ничего не понимающую мину.

– - А что такое?

– - Отстаешь зачем? Пошути еще...

– - Да я и не отставал совсем... Просто устал, да и задумался немного...

И вдруг, как будто догадавшись о чем-то, громко, слишком громко, расхохотался.

– - А вы подумали... а вы подумали... ну, Боже мой... подумали, что я бежать хочу?

Расхохотался и старший, заразившись этой веселостью, которая казалась такой искренней. У веснушчатого на потном лице сквозь загар выступила краска. Он вскинул винтовку на плечо и сказал, как будто извиняясь;

– - На то и конвой, чтобы смотреть.... Всякое может случиться.

И по тону его голоса арестант понял, что веснушчатый, во всяком случае, еще не освободился от подозрений. Теперь уже нет никакого смысла устраивать вторичную попытку; слишком ясно, что ее тоже постигнет неудача.

Миновали, наконец, бесконечную дамбу и шли теперь по голой, открытой поляне, только кое-где поросшей жиденькими кустиками. Здесь даже заячьи быстрота и ловкость ничему не помогут. Арестант украдкой вздохнул и решил примириться с судьбой, которая сулила впереди долгое, томительное заключение. Манящий призрак свободы побледнел, растаял.

– - Ох, тошнехонько!
– - злился старший.
– - Хотя бы воды глоточек испить...

– - В поселке попросить можно. А то -- до тюрьмы далеко еще. Не утерпеть.

– - Правильно... Подбавляй шагу, ребята!

Вошли в поселок. Тут, на неширокой улице было все-таки прохладнее, чем в открытом поле. Пошли по теневой стороне, поглядывая где бы напиться.

На площадке перед церковью теперь никого не было, кроме двух тощих овец, щипавших остатки давно вытоптанной травы, и на запертой церковной двери висел огромный, словно на хлебном амбаре, замок. Пусто было, и на улице, словно вымер весь поселок.

Старший догадался:

– - Полдничают... Отмолились и полдничают. Мещане тут все богатые: едят хорошо, особливо в праздник. Вот бы похлебать после солдатской баланды-то...

– - Гляди, и воды не допросишься!
– - сомневался веснушчатый.
– - Не видать никого...

Заглянули в переулок, такой узкий, что деревья противоположных палисадников срослись в одну общую арку. Там, за облетающей листвой, разглядели стол, накрытый праздничной, с красными каемками, скатертью, а на столе -- большой глиняный кувшин, каравай хлеба, арбузы. Высокий сплюнул слюну и позвал:

– - А ну, кто-нибудь! Дали бы служащим человекам водицы испить...

Из дома выглянул хозяин, совсем лысый старик с огромной пушистой бородой. Посмотрел на солдат и на арестанта, щуря подслеповатые глаза.

– - Эв-ва... С праздничком! Ужо зайдите за загорожу. Собак у нас нетути... Заходите!

Старший нерешительно посмотрел на веснушчатого. Тот нахмурился и отрицательно покачал головой.

– - Чего ж не зайти?
– - удивился старший.

Из дома вслед за стариком показалась хозяйка, -- тоже старая, но дородная и крепкая, с гладким румяным лицом, выглядывавшим из-под пестрого платка. Так же, как муж, смотрела прищурившись, а потом перешла через палисадник и отперла калитку.

– - Притомились, чай?

– - Да уж чего!
– - махнул рукой старший. И, решительно шагнув через высокий порог, вошел в палисадник, завистливым глазом косясь на кувшин.

Арестанту тоже хотелось не только утолить жажду, но и отдохнуть немного. Он снял шляпу, обтер платком лоб и сказал веснушчатому, понижая голос, чтобы не услыхала старуха:

– - Зайдемте, что ли? Хотите, честное слово дам, что уж не убегу сегодня?

Веснушчатый все еще колебался. Подумав, спросил так же тихо, как говорил арестант:

– - В Бога веруете?

– - Верую.

– - Кто их знает, что за люди... Может, у вас сговорено было!.. Перекрестись.

Арестант с полной готовностью перекрестился. Веснушчатый пропустил его вперед, потом вошел и сам.

Старуха, наклонив голову набок, подперла рукой подбородок. Пристально смотрела на арестанта. Сказала тем певучим, мягким говорком, каким говорят все пожилые люди, живущие спокойно и сытно.

– - Всякому своя доля... Сказано: от тюрьмы да от сумы не отказывайся. А оно так и есть... Ох, Мать Богородица!.. Воду-то не след пить с устатка: болезнь заводится. Лучше бы винца испили, служивые. Вино доброе у нас, нонешнее. Вот оно, в кувшине... Подай кружку, старый...