При казенной бумаге

Через четверть часа трое шли обратно по дороге в тюрьму. На прощанье вахмистр сообщил арестанту еще одну довольно важную политическую новость и этим снова привел арестанта в самое радужное настроение. Теперь он шагал по мостовой бойко и весело, хотя не успел еще отдохнуть как следует от утренней прогулки, внимательно рассматривал встречных и одному поклонился, -- незаметно, одними глазами.

Встречный -- пожилой человек с жиденькой седеющей бородкой -- сдернул измятую шляпу и даже помахал ею в воздухе в знак приветствия. Но остановиться не решился и пошел дальше, все помахивая шляпой и кланяясь.

– - Вишь ты!
– - удивился старший солдат.
– - Тоже из ваших товарищей, видно?

– - Нет, так... Просто хороший человек.

– - Старый уж, гляди... А не боится!

– - Чего им бояться?
– - оборвал веснушчатый.
– - Не наш брат...

– - Ну, тоже, как припечатают...

Проехали на извозчике две накрашенных девушки в слишком пестром одеянии. Должно быть, заинтересовались таким невинным на вид, молодым и веселым человеком, который шел по улице в сопровождении такой грозной стражи. Одна, в малиновой шляпке с желтыми перьями, крикнула:

– - Миленочек бедный! За что это такого красавчика?

А другая, в розовом, послала воздушный поцелуй.

– - Ого-го!
– -многозначительно протянул старший и засмеялся.
– - Тоже знакомые?

– - Нет, к сожалению. Некогда было на воле такими делами заниматься... И на том спасибо, что пожалели.

– - А душа у них мягкая, это верно. К иной присосется какой-нибудь подлюга, мучает всячески, деньги тянет, -- а она хоть бы что... Только пуще любит. У всякого свое сердце есть, ежели хорошо понять. Оно, конечно, вахмистр -- тоже начальство... И ежели бы не по службе...

– - Что же?

– - Тоже подлюга он, вот что!
– - неожиданно закончил старший.
– - Из таких, что мягко стелет, да жестко спать... Говорит всякие слова, а как понадобится -- родную мать продаст.

– - Нет, почему же!
– - не очень настойчиво возражал арестант.
– - Я думаю, и он тоже -- как все. Вот объяснял же писарь, что не может жить человек без казенной бумаги. В вахмистре, может быть, бумаги больше, чем человека, но и в нем все-таки человек есть. Иначе не стал бы рассказывать мне разных новостей, потому что по бумажке-то уж этого никак не полагается.

Веснушчатый так же внимательно, как его товарищ, вслушивался в то, что говорил арестант, но, должно быть, не совсем понял. А старший удовлетворенно прищелкнул языком.

– - Вот! И то правильно! Нашего солдата возьми: не человек, а насквозь бумага! А не бумага, так винтовка. Сейчас идем и бумажку с собой несем в обшлаге, а к бумажке живой человек припечатан. И выходит: несут две винтовки бумажку, а для чего -- про то один бес знает.

Уже выходили из города, и здесь даже веснушчатый почувствовал себя свободнее. Вмешался в разговор, отстаивая свою постоянную позицию;

– - Не бес, а начальство... За такие-то слова, кабы кто слышал... Мало еще тебя вахмистр пробрал?

– - Ступай ты в болото вместе с вахмистром! Не ты ли доносить будешь? Я, брат, и сам, как старший по конвою, такое на тебя тогда наплету! Кто у меня запасные подошвы перед смотром занимал? Свои куда дел? За растрату казенного имущества с пылу горячих получить не хочешь ли?

– - Что ж подошвы!.. Я разве к тому? Я не доносчик какой-нибудь... Но как у нас арестант -- вольный, то и он тоже наговорить может.

– - Этот-то?

И, немножко обеспокоенный предположением веснушчатого, старший с пытливым вниманием посмотрел на арестанта. Тот ничего не сказал, только пожал плечами. Старший перекинул винтовку на другое плечо и убежденно решил:

– - Этот не скажет. Не из таких. Как он сам от начальства страдает... Дурак, брат, ты, -- даром, что курский...

Веснушчатый тяжело вздохнул и промолчал. Несколько минут все трое молча меряли дорогу тяжелым и крупным шагом, потом старший снова вернулся к своей прерванной мысли.

– - Две винтовки и бумажка... А -- попробуй жив человек вон в те кустики побежать -- пристрелим. Так и вынем живую душу. Разве мы убьем? Винтовки убьют, к которым мы приделаны.

– - Как иначе?
– - охотно согласился на этот раз веснушчатый.
– - Упустишь арестованного -- в дисциплинарку идти никому нет охоты...

– - Сам-то жить хочешь? Ну, и он хочет. А убьем -- не задумаемся. Почему так? Какое он нам зло сделал?

– - Что ж зло?.. Зла никакого. Но только в дисциплинарку идти никому нет охоты...

– - Вот то-то и оно!
– - с торжеством выкрикнул старший, довольный тем, что товарищ невольно помог ему взобраться до конца мысли.
– - Как ловко вся машина устроена! Хочешь не хочешь, а прицепят тебя к винтовке, приклеят к бумажке, и делай тогда все, что велят, не разбирая. А не будешь делать -- сейчас тебя так или этак прижучат, и небо с овчинку покажется... Стало, быть, один страх нами верховодит. Вот ты бы, деревенщина курская, ходил бы себе за сохой да землю пахал. Ан и тебя прицепили и сейчас же, прицепив к винтовке, всякий остатний разум отняли, так что ты теперь и думать не смеешь.

– - Думать я всегда смею!
– - обиделся веснушчатый.
– - Но только что боязно... И себя ты, смотри, этак до греха доведешь... Вылетит слово -- не поймаешь.

Старший презрительно скривил губы.

– - Бабьи речи... Оттого и бьют нас какие-то желторожие, что очень уж в нас страху много. Палкой разум отшибли... Так ли я говорю?

– - Пожалуй, что и так!
– - согласился арестант.
– - Запуганного человека хорошо на веревке держать, но для дела он не годится.

– - Куда годится? Плюнуть да растереть!

Солнце жгло теперь, как летом. Лица солдат покрылись потом. Шли все тяжелее и медленнее, и с трудом ворочался язык в пересохшем рту. Ветерок, который дул с утра, затих, воздух лежал неподвижный и раскаленный, и в нем бежали прозрачные голубоватые струйки.

Совсем перестал вязаться разговор, и даже арестант, которого после этого бледного призрака свободы опять ждала мертвая одиночка, почти с нетерпением начинал думать об отдыхе.

Старший ворчал:

– - Вот тебе и праздник... Тут бы усы закрутить да у каруселей пошляться... Казачек пощипать малость. Жирные они, казачки-то... Так нет тебе: иди тут...