Приключения сомнамбулы. Том 2

– Обидно, звонок сорвался.

Шанский не без удовольствия отпил вина.

– Примем ещё звонок… Пожалуйста!

– Откуда вдруг взялось столько ненависти? От свободы? Злоба разлита в воздухе, дышать нечем, – пожаловался женский интеллигентный голос, – и власть безжалостная, за наш счёт набивает свои карманы.

– Рабы, отпущенные на свободу, дорываются ли они до власти, остаются внизу, такие злые, завистливые, – округлив глаза, скроив идиотскую рожу, сочувственно вздохнул Шанский; Ика вздохнула тоже.

– Люди душевности, сердечности ждут.

– От власти?! Патология.

– Несколько слов о вашем пути.

– Мне не довелось сосчитать ступеньки служебной лестницы.

– Сразу наверх взлетели?

– Нет, о первую ступеньку споткнулся, я не был усидчивым Акакием Акакиевичем, даже до шинели не дослужился.

– Вы слышали про его труды? – спросила Света и одёрнула юбочку. Пока Соснин соображал какие-такие труды сверх неустанного устного творчества могли быть у лентяя-Шанского, Тима дожевал банан и сказал. – Весёлый дядечка, меня с ним познакомил отец на лекции, которую «Большой Ларёк» в партнёрстве с ФСБ и «Райской раковиной» для Всемирного Клуба Петербуржцев спонсировал, – так всё в лекции раздраконил, класс.

Шанский о голых символах (вскользь)

– Действительно, сильнейшее впечатление, – сказал с восторженно обводящим телевизионную вселенную взглядом, – крах, абсолютный крах рабской, византийско-ордынско-советской метафизики, исконно питаемой несвободой, крах свершившийся, но – неосознанный, даже незамеченный. И ведь собирались века под коммунистическим зверем жить, мечтали только б притупить ему зубы, надзор ослабить, а он возьми да издохни. Всё – сбылось. Всё, о чём и помыслить не осмеливались, накрывшись с головой одеялом, но изменений будто не видят.

– И чем грозит инерционная интеллигентская слепота?

– Торжеством исторической безответственности, маскируемой стенаниями, грёзами о достойном их самих, просвещённом, совестливом правителе.

За витриной прошествовали две пикетчицы с самодельными картонными плакатиками: «Чубайса – на нары!», «Банду Ельцина под суд!».

– У нас звонок, пожалуйста.

– Интеллигенция, что, не должна бороться за идеалы?

– Увы, сие уже не борьба, а истерика депрессантов, возводящих непримиримые риторические бастионы тогда, когда никто их им не мешает строить; главная и заведомо благородная интеллигентская идея – непрестанная окопная война с властью, булавочные уколы под видом штыковых атак против ненавистных манекенов-символов, но окопная война знает лишь окопную правду! Догадываетесь, чего всегда жаждет левая интеллигенция, хотя в этом сжигающем её желании чаще всего вслух не признаётся?

– Чего же?

– Она жаждет власти для себя, власти жестокой и безраздельной, с замахом на галактические масштабы. Помните, что случилось, едва фанатичный симбирский интеллигент её-таки захватил? Сказка про белого бычка… Вот почему теперь, после августовского перелома, тихие, терпеливо делающие своё дело оппортунисты мне милее беззаветных борцов, подхвативших уценённые, но всё ещё пьянящие нищих лозунги. Страстные призывы к свободе при безбрежных свободах, ныне всех захлестнувших, и вовсе превращают громогласную борьбу за очередное светлое будущее в фарс, саму мысль о новой, но на сей раз справедливой революции толкают на очередной и – уж точно – фарсовый круг. Пора бы успокоиться, научиться говорить, когда тебе не затыкают рот. Впрочем, процитирую мудреца: высшая свобода – это выбрать рабство по своему вкусу.

Банду Ельцина под суд… под суд… – за витриною сгущалась толпа.

– Разве августовский путч не был фарсом?

– Лишь по жанру! – «Лебединое озеро», баррикады из рухляди, никчемные танковые армады. И прежде в революционные дни символы наряжались в фарсовые одежды, путали современников – угодив в историческую турбулентность, никто никогда не понимал, что творилось в действительности: жалкие инвалиды маршировали перед пустой Бастилией, пьяные братки-матросы после холостого залпа декоративного крейсера штурмовали безоружный Зимний. Так и в августе – в фарсовом обличье свершалась Великая бескровная революция.

– Ну уж, Великая! Кто же от неё выиграл? – искренне удивлялась Ика, – вы, Анатолий Львович, с такой патетикой её защищаете.

– И продолжу с патетикой – выиграли страна, мир и, конечно, мы с вами.

– Откуда уверенность? Что вас убеждает? – Ика искренне недоумевала.

– Убеждает то, что я вижу.

Шевчук пел: чёрный пёс Петербург, есть хоть что-то живое в этом царстве обглоданных временем стен?!

обнажённая метафизика заодно с пёстрыми соображениями, вполне назидательными

– И что вы видите?

– Если обобщить – вижу разлагающегося коммуно-имперского мамонта. Мерзлота казалась вечной, ан нет, резко потеплел климат… и гнусная гниющая туша, испуская удушающую вонь, прорастает молодыми побегами.

– Минуточку, звонок.

– Вы не любите нашу многострадальную родину, не любите-е-е!

– Люблю! Но – странною любовью.

– Ещё звонок… да, студия «Наобум»! Мы вас слушаем, мы вас слушаем.

– Кто мог выиграть, когда в грязь и нищету ухнули, преступно обрушили, до обломков разрушили могучее государство?!

– Могучее? Почему же оно позволило кучке безоружных бунтарей, укорявших танки демократическими флажками-лозунгами, себя разрушить? Напомню банальность, – Шанский игриво загнусавил с учительской интонацией, – новая жизнь зарождается на обломках старой.

– Как после гибели Рима?

– Так, да не так, – обидчиво нахмурился Шанский, – мраморные руины античности и панельно-кирпичный бой, присыпанный трухою советчины, навряд ли по культурной значимости вообще сравнимы, но главное для нас отличие, если не отклоняться, заключается в том, что христианство столетие за столетием осваивало и присваивало символические камни язычников, ныне время не нуждается в заимствованиях, скорее – отталкивается от безутешно прожитых лет; их созидательная символика мертва, энергетика советского прошлого благополучно растрачена в энтузиазме репрессий и пятилеток, а время не ждёт, взят сумасшедший темп… Соснин скосил глаза – часы стояли; за двумя тёмными экранами, на третьем, – играл «Зенит», ни одного знакомого игрока.

– Обломки ли, гниющий мамонт, – продолжал Шанский, – это метафоры. Важно, что старый мир изношенно-развитого социализма больше не вернётся. Хотя привычная картина его, обманчиво приукрашиваясь, притягивает. Кто бы мог подумать, что многие возмечтают о покое-застое казённых советских мерзостей? Массовые припадки извращённого пассеизма.

– Но надо прислушаться…

– К чему? Ни одной внятной мысли, каша в головах – любимое национальное блюдо. Коли рухнула и впрямь уникальная, ибо тупиковая, советская цивилизация, добро бы призывать к дотошному анализу её текстов, музеефикации мало-помалу исчезающих историко-культурных предметов, так нет же, послушать болезненных мечтателей, они настолько оскорблены дикой новой реальностью, что не прочь променять свободу…

В стеклянные сосуды вползал из распределительного бункера фарш.

– Жить сейчас хочется.

– Ой, хочется! – хохотнул Шанский, – как сказал маленький мальчик – надо поскорее прибавить всем зарплату, а цены снизить. К этому призывают перед выборами и взрослые дяди, светлая мечта о дармовых благах продолжает развращать, никак не уразуметь, что манны с неба не будет. И пора бы забыть о революционных геройствах, революция кончилась, а качество доставшейся ненароком свободы улучшается медленно, нужны десятилетия.