Приключения сомнамбулы. Том 2

Ика испуганно глянула на часы.

– Никак не решитесь спросить меня, наконец, есть ли жизнь на Марсе? – пошутил Шанский.

Соснин сжался: только бы не сменили тему!

– Не липните к экрану, вредно для глаз, – на бегу тронул за плечо продавец. Носился вдоль телевизионного ряда, как угорелый; почему у него ноги не разъезжались на скользких плитках?

Ика, подбирая слова, растерянно улыбалась.

– Не волнуйтесь, Ика, мы, дав кругаля, вернулись в закулисье с готовностью выскочить на авансцену!

– Чубайса на нары, долой, долой… банду Ельцина под суд… под суд… долой, – устало голосила за витриной редевшая на глазах толпа, среди передовых пикетчиц промелькнула старенькая пионервожатая-Клава; за униженными крикунами темнел забор.

– Тогда поясните-ка, Анатолий Львович! Восторгаясь нашим политическим театром, вы имеете ввиду типажей-политиков или тех, кто делает миллионы из воздуха?

– И те, и другие великолепны, но разве стоит сегодня отделять Чичикова-бизнесмена от Ноздрёва-политика? А Манилов, выслужившийся в генералы, – разве не именины сердца? Это ансамбль. И кровеносная, нервная системы общие, не говоря о финансовой. Но я не о них, внезапных героях буйного времени, калифах на час, которым так удобно, так уютно отыгрывать свои корыстные ролишки в иллюзорной кулисной темени; как славно распорядились они наследством театральных условностей! – им мнится, что они в темноте, им плевать на то, что мы все их подтасовки и комбинации отлично видим. Но я сейчас, – безостановочно сыпал Шанский, – о банкротах мысли. Набирали во рты воды, держали языки за зубами, молчали в тряпочку, теперь прорвало – фонтанируют-витийствуют в лучах софитов. Им недавно поэт советовал от души: раз не дано предугадать, как ваше слово отзовётся, то пусть оно пока заткнётся и в этом будет благодать… однако разболтавшимся гневливцам обычно не дано слушать, тем паче – поэтов. Ярчайшее проявление одновременного краха и торжества мифологического сознания! Обличают государство и – взывают к нему; политическое оперение разное, но все – типичные леваки-социалисты, а левой интеллигенции частенько выпадает в истории провокативная роль, алча абстрактного совершенства, не в меру активные идеалисты загоняют реальность в трагические ловушки – кто в Европе, обругивая капитализм, славил Сталина, кто обличениями веймарских гримас фактически прокладывал Гитлеру дорогу к власти? Нынешнее фрондёрство обиженной левой интеллигенции отвращает, – пожёвывая язык, Шанский подыскивал не самое обидное слово, – отвращает не столько исторической слепотой, сколько какой-то затхлой провинциальностью: неймётся выцветшие знамёна поскорее поднять… я говорил об этом уже? Да, перемены-то дух захватывают, свершилась невиданная мирная революция, началась поразительная трансформация, а её творцов оболгали, прокляли…

– Кто эти творцы-трансформаторы, они, надеюсь, не левые? – задиристо вскинула головку с мальчишеской стрижкой.

– Ну, хотя бы ставшие пугалами Гайдар, Чубайс.

– Как… как вы можете, Анатолий Львович, – у Ики дрожали губы, – обокрали стариков, разрушили экономику, что осталось – ворам отдали, не на откуп, даром, за эти бумажки-ваучеры… вам, что, стариков не жаль? Им-то как согреть души?

– Жаль, бесконечно жаль, им дурят головы, обещая вернуть жизнь на круги собеса… от этого психическая травма только усугубляется.

– Но гнусные типы народную собственность захватили!

– Вы опять о своём, не хотите перечитывать Бальзака? Ха-ха-ха, в приватизации ангелы не участвуют.

– Но они ведь так грубо всё извратили, Сахаровскую идею конвергенции заменили номенклатурной приватизацией… социализм должен был плавно сближаться с капитализмом…

– Ха-ха-ха, человеческое лицо социализма мирно сближается со звериным оскалом капитализма, ха-ха, умиляюсь грядущему поцелую – Гайдар с Чубайсом, заметьте, на благо нам, простым смертным, идеальной, заводящей в очередной светлый тупик, идее, предпочли идею реалистическую, практическую…

– Мастера искусства, культуры разве не обнищали?

– Ой-ё-ёй, сейчас из жалости разрыдаюсь! Моцарт, между прочим, меньше зальцбургского палача зарабатывал.

– Вы бы, Анатолий Львович, за что боролись?

– Я?! Ну-у-у, я бы не боролся, быть может, голосовал за низкие налоги, за ужесточение контроля над государственными расходами.

– Как приземлённо!

– За высокое и глупо, и опасно бороться, на низость напорешься.

– Но можно ли всё-таки прожить без идеала, без утешения? Гайдар с Чубайсом так резко привычный уклад сломали… недаром и народ, и культурная элита рыночные реформы не приняли!

– Ещё как приняли, никто голодовок не объявлял! Все в магазины, как на праздник, ходят, всё без талонов и очередей покупают, – со всхлипом сглотнул слюну. – О, всякая демократия – это лишь лицемерно облагороженная охлократия, – снова сглотнул слюну, – это штука консервативная, лишь способная удерживать баланс, разделяй-не-разделяй власти, большинство всегда за стабильность, всегда против резких перемен, толчки развитию, то бишь – пинки под неподъёмные зады, дают кризисы, революции, ну, а ярость благородная от имени народного, – сглотнул, захлёбываясь, слюну, – в нашем с вами случае и политически, и психологически легко объяснима, – пришли умные, дельные, что и само-то по себе подозрительно, пришли и смело обнажили простенькую истину: всех ограбили коммунисты – казна пуста, и пусто не только на прилавках, – в кладовых хоть шары катай… и обнажили гласно, мирно.

– Как… как… – вдобавок к губам у Ики задрожал подбородок, – такое насилие и…

– О, в вас затрепетала Россия, её женская, если вспомнить Бердяева, природа! Проявление мужественного и, стало быть, ответственного начала искренне воспринимается как насилие. Ха-ха-ха, – затрясся Шанский, – всё по заведённой у нас исторической схеме: добро должно быть наказано, ха-ха, вспомните-ка, что делают в России с царём-освободителем? Правильно, – убивают!

– А как же реальный протест, реальное народное недовольство?

– Ну да, нам-то достались и вовсе славненькие «насильники», белые и пушистые, спасли от экономической катастрофы, до которой было полшага, гражданскую войну пресекли, но кровь, как слабаки последние, не пролили, можно безбоязненно пенять, пинать – преступники, случайные завлабы-неучи у государственного руля, министры-капиталисты в розовых штанишках, ну да, скучноватое какое-то насилие получилось, ну да, ну да, без крови-то какое революционное величие, какая романтика?! Это как если бы у нас революционный порядок без Чека, одними уговорами, наводился! Или – у них – Робеспьер и К. сделали то, что сделали, никого при этом не отправив на гильотину!

– Но страна распалась, семьи разделились границами.

– Славянская вы душа! Желаете, чтобы империя, коли суждено распадаться, распадалась бы по совести, идеально! Ха-ха-ха, выбор между плохим и хорошим в сказке бывает, в политике надо выбирать между плохим и ужасным! – утешьтесь, Икочка, тем, что могло быть хуже.

– Как, как хуже?

– Как в Югославии, только ещё и с ракетно-ядерными нюансами! – хохотнул Шанский и сглотнул слюну, его явно забавлял поворот беседы. Усевшись поудобнее, он расплылся в улыбке, словно предался воспоминаниям. – Распад нашей империи исторически уникален: рухнула вооружённая до зубов наследница Византии, причём рухнула эффектно, бескровно!

Как, как в Югославии? – терялся в догадках Соснин; вряд ли кто слушал Шанского внимательнее, чем он, однако, будучи не в состоянии понять сути экранного спора, не представляя себе тех обстоятельств и людей, о которых спорили Шанский с Икой, терзался собственной никчемностью в этом чужом и возбуждающем мире мельканий, говорящем по-русски. Знал слова, все-все слова, но не понимал смыслов. Как старец, переживший свой век, ошарашенный новым временем? Анна Витольдовна, вспомнил, ощущала себя пережитком, но он-то молод. Валерка в самиздатовской статье «Контекст как текст» когда-то рассуждал о контексте, который задаёт время, непрестанно исторгая из себя, сталкивая, изменяя смысловые частицы. Муторно оттого, что оступился в чуждый контекст? Прислушивался, сомневаясь, что окончательно не запутается, не заплутает.

Шанский улыбался в ответ на его сомнения.

хвост фразы, вряд ли добавлявшей к сказанному что-либо новое

– … барахтаясь в застарелых сомнениях, не умея строить и обустраивать свои жизни в изменившихся условиях, не понимая ключевую связь свободы с собственностью, и, следовательно, не понимая, чего реально можно достичь после того, как буржуазная революция сверху свершилась, они тем не менее с полными ртами советов поучают других, требуют, как тот мальчик, зарплату повысить, цены снизить, и фанатично атакуют авторитарность режима – подай им сразу вежливенькую парламентскую республику, ещё одну безответственную, псевдо-многопартийную арену для болтунов; ещё бы, ещё бы – ждали, что наутро после неожиданной победы свобода радостно встретит их в образе умытого и послушного ребетёнка на побегушках, а вылезло коллективное мурло партноменклатурщика и братка, дурно загримированное под народного депутата… Да уж, вдохновенно и классно разжёвывал, так сказать, вводил в курс, даже Соснин начинал кое-что понимать, но Шанский остановиться не мог! Неужто и впрямь так подробно специально для него распинался? Соснин вспомнил о тавтологичности языка, Шанский помолчал, посмотрел ему в глаза, задумчиво повторил. – Кто же они, самые речистые из новых обличителей, если их поскрести?