Приключения сомнамбулы. Том 2

– Многие чересчур зло и обидно о Довлатове вспоминают, чего-то простить не могут, словно хотят сделать мертвецу больно.

– Тропов, по-моему, остроумно заметил, что сор постфактум ссорится со стихами… к тому же сор нынче, напомню, гораздо прибыльнее стихов. Чего только не понаписали, эгоистично транслируя не довлатовские вовсе, а свои боли.

– Почему Бродский не вернулся?..

– Куда было возвращаться? В камни? Как говорится, милости просим, но это – всего лишь фигура поэтической речи. Умный и расчётливый Иосиф, оставаясь вдали и вне Петербурга, умело нагнетал напряжение. К тому же был чересчур чувствителен к пошлости, которая бы хлынула из всех пор исторической родины, надумай он приземлиться в Пулкове. Его передёргивало от мысли о пошлейших телевизионных оранжировках… Зато блажной Сергей так простодушно мечтал о славе, что, – засмеялся Шанский, – примчался бы, радостно плюхнулся в водочно-пивной фестиваль нон-стоп, снимаемый во всех подробностях для прямого эфира и экранных повторов, лишь потом бы долго шумно отплёвывался, но… сберёг лицо, не успел.

– Тропов любит повторять, что Сергей бы утонул в пивной луже.

– Похоже, очень похоже… но ему повезло.

– В чём же?

– Умер во-время, о нём даже короткий фильм не успели снять!

– Бывают ли гении, лишённые маркетинговых, как вы выразились, механизмов?

– Конечно, только гений без гена славы вряд ли гением признаётся, – Шанский задумчиво, как если бы вспоминал что-то, посмотрел в глаза Соснину, тот почувствовал, что сейчас Шанский заговорит его словами. – У кого повернётся язык сказать, – грустно улыбнулся, – что Лёня Аронзон или Алик Мандельштам, уступали в одарённости Бродскому, но не сложилось, погибая молодыми, чуяли, что их не ждали в поэтическом Пантеоне. Но бывает, вроде бы и сложилось, почитывают, даже читают, хотя… вот хотя бы нескончаемый романист Музиль, оглушительно-тишайший австриец, превыше всего ценивший процесс письма. У нас? У нас – Иннокентий Анненский, всем поэтам поэт, но без романтической биографии. Таких гениев признают гениями посмертно.

– А Набоков?

– Он жаждал славы, сполна славою насладился, но сам для себя её никогда не добывал публично, – непревзойдённый оригинал-одиночка, гордец, он перепоручил роль маркетингового механизма «Лолите».

– Странно всё-таки он прославился. С какой стати? Ему ведь не о чем было писать, он демонстративно отворачивался от жизни.

Шанский вздохнул, но разубеждать Ику не захотел.

– Набоков ценил Бродского?

– На высокие литературные оценки Набоков скупился, жутким был скрягой, другое дело, гуманитарная помощь, – засмеялся Шанский, – Владимир Владимирович дал своим издателям, супругам Проферам, денег, когда они отправлялись в Ленинград, они купили и отвезли Бродскому джинсы; потом и другим бесштанным гениям привозили…

Побежали титры: смотрите фильм о великом танцовщике, чью судьбу исковеркали… смотрите «Судьбу гения», производство «Самсон»-«Самсунг», премьера, приуроченная… состоится…

Шанский о близких перспективах: радужных и не очень

– Чем-нибудь ограничится в дальнейшем маркетинговая экспансия?

– Ничем, вскоре вообще может отпасть живая потребность, как в писании, так и чтении…

– Это серьёзно?

– Вполне. Всё то, что мы с вами обсуждаем, возможно, уже относится лишь к прошлому искусства…

– Как же, есть книги…

– Ну да, и картины висят в музеях, коробки с киноплёнкой спят в фильмофонде. Также и ренессансные полотна хранятся, античные вазы, а ныне культура даже не рушится, нет, будто бы испаряется… мы и не ощущаем, как в нас взрываются вакуумные бомбы огромной мощности…

– Не могу вообразить Россию без великой литературы, без…

– Знаете ли, Ика, почему мы преуспевали в духовных сферах?

– Почему же? – молитвенно сложила руки, слегка наклонила головку.

– У нас – такова историческая генетика – мала была цена индивидуальной жизни, вот её, дешёвую, почти дармовую, и тратили направо-налево, с особым упоением растрачивали в искусстве, название-то какое: «Моя жизнь – поставим тире! – в искусстве». Если же цена человеческой жизни начнёт расти, что вероятно, ибо грядёт демографический кризис, то самой жизни светит… ту-ту-у… чего об искусстве нельзя сказать… ту-ту…

– Скажите, правда ли, что вы не еврей?

– Какая деликатная и прекрасная неожиданность! – «не», отрицание, в самом проклятом русском вопросе, – затрясся Шанский, – это, это… как радугу, пережидая грозу, увидеть!

– Ну-у, мы выпиваем, поспорили.

– Вы выступите на «Довлатовских чтениях»? – отключила телефон Ика.

– Если «чтения» не совпадут по времени с Франкфуртской ярмаркой; запланирована презентация моей, переводимой сейчас на европейские языки книги о «Петербурге-тексте»…

Шанского позабавил рецидив насильственной карнавализации

– У нас есть любопытный видеосюжет, посмотрим вместе.

Невский у «Колизея», жидкая, стекавшая с тротуара на проезжую часть молодая толпа с откупоренным пивом, остановленные троллейбусы.

Из окна четвёртого этажа выталкивали и вытолкнули гипсовую статую Ленина – с привычно вытянутой рукой вождь полетел в толпу: вопли, гогот, все врассыпную… но статуя оказалась резиновой куклой, упруго отпрыгнувшей от тротура. Её подхватил кто-то из вожаков… Соснин увидел Дина, Старовойтову, чуть сбоку, тяжело опираясь на короткую палку, хромал отпустивший патриаршую бороду Кривулин… тут же ряженые в камзолах, кринолинах с надувными петербургскими куполами, колоннадами и аркадами над головами, ветеран-афганец в инвалидной коляске, примкнувшие бомжи с кошёлками для пустых бутылок, стайка крикливых юношей в чёрных хасидских шляпах.

– Карнавал в Санкт-Петербурге становится ежегодным! – подстёгнутая восторгом диктора, разношёрстная толпишка зашумела, двинулась к шпилю с корабликом, над колыханьями воспарил миловидный ангел, словно сошедший с Александрийского столпа, но почему-то в белых одеждах, с искушающим яблоком взамен креста; камера отловила и телегеничного демократа, друга чеченов, в зелёной исламской косынке. На шествие злобно взирали пассажиры, замурованные в неподвижных троллейбусах.

– Забавно, забавно! – не переставал трястись Шанский, – будто сверху установку веселиться спустили.

Прогарцевали уланы, низкорослая кляча не постеснялась навалить кучу.

– А в комнатах наших сидят комиссары и девочек наших ведут в кабинет, – грянули разом все репродукторы. Поручик Голицын доставал патроны… а уж вино все, кому не лень, разливали.

– Карнавал по традиции петровских ассамблей завершится фейерверками на Биржевой площади и у Медного Всадника! – обещал закадровый сладкопевец.

Эпизод 6

из истории одного города (серия шестая: направленный взрыв чиновного недовольства)

– Приверженность либеральным европейским ценностям, усилия по возрождению Петербурга как культурной… накануне выборов не могли не вызвать ответной реакции… нехватка компетентных молодых кадров в окружении Собчака привела к консолидации старой номенклатуры… множились акции, в режиссуре которых легко угадывалась рука Москвы… балаганные протесты, однако, становились лишь фоном изощрённой, по мере приближения дня голосования, ужесточавшейся кампании против…

– Долой Собчака, долой Собчака! – дурными голосами орали бабки с бумажными плакатиками, сгрудившиеся на Мойке, у Певческого моста, а автор-ведущий, потряхивая длинными вьющимися волосами, со снисходительно-жалобным гневом углублялся в суть предвыборных провокаций. – Депутат Беляев, ссылаясь на информацию, якобы полученную в секретных службах, обвинил Собчака в краже миллиона долларов, сообщил о его задержании в лондонском аэропорту Хитроу с чемоданом, набитым незаконно вывезенной валютой…