Приключения сомнамбулы. Том 2

Невидимый клинок рассёк Валерку наискосок, покачнувшись, исчезла кирха.

задний ход

– Спасибо! – к ужасу Соснина, прилипшего к экрану и возжелавшего прояснений, пресёк филологическую аналитику Белогриб, его как-будто перестал интересовать поиск ответа на главный вопрос программы, вопрос, из-за которого сыр-бор разгорелся, – уходит спутник, а у нас остались другие вопросы, итак, – Валерка послушно сросся из двух неравных половинок, кирха привычно воткнулась в небо… Wunderbar! – донеслось из мюнхенской студии.

– Итак, теперь мы всё же вернёмся к цифрам или точнее – к числам. Белогриб прямо посмотрел в объектив. – Были ли вы, Валерий Соломонович, в тот далёкий день, 2 июля 1977 года, в «Европейской» гостинице?

– Был!

– Отвечаете так уверенно?

– Я там ежедневно кофе с коньяком попивал!

– Не будем углубляться в меню преследуемого по пятам диссидента, – строго вёл допрос Белогриб, – но почему же вы запомнили именно тот день, именно то число? Не потому ли, что в тот день умер Владимир Владимирович…

Если ты не мент, возьмут и тебя… – пел помолодевший и похудевший Гребенщиков.

– Нет, об этом печальном событии я узнал позже. Всё прозаичнее – именно в тот день меня арестовали.

из ряда вон

– Ещё одно совпадение! – разыгрывая удивление, всплеснул ладонями Белогриб, – расскажите-ка поподробнее о своём аресте, история обрастает до сих пор небылицами, тем более, что на слуху осталось громкое судебное дело Бродского, ваше почти забыто, вы так поспешно эмигрировали после освобождения…

– Моцарт отечество не выбирает, – с усмешкой повёл плечами Ойсман.

– Ну-у-у, – Валерка оставил без внимания реплику Ойсмана, – ну-у, после «Европейской» я заглянул в «Сайгон», Тропов с Рубиным, помню, из-за стекла поманили вместе победокурить… ладно, меню опустим, в метро, в вестибюле «Владимирской», куда я после «Сайгона» зачем-то, будто повела судьба, сунулся, меня дружинники скрутили у турникетов, мол, выпившим вход запрещён, хотя я…

– За столь мизерную провинность – под суд, в ссылку на Колыму?

– Это послужило зацепкой, моим вечным преследователем ещё со школьных лет вымечтанной; старый олух за мною всю свою бессознательную жизнь гонялся и вдруг – натуральнейшая удача! В милицейском пикете мне в карман подсыпали щепотку марихуаны, которой я не нюхивал сроду, затем развили оперативный успех, ко мне домой, к Пяти углам, заявились, в книгах порылись, нашли, как по заказу, порошковое зелье позабористее, чуть ли не героин, короче, подвели под статью. За тунеядство неудобно стало после Хельсинкского акта сажать, уголовный повод искали.

– Времена не выбирают, – вздохнул, развёл короткие ручки Ойсман.

– Точно, – захохотал Валерка, – златыми бы устами Саула Ефимыча, а с ним мы сроднились на манер доброго палача и сквалыжной изворотливой жертвы, мёд пить: времена бывали похуже! Моё-то скучное дельце шилось существом вполне бездарным, не злобным, предпенсионно-вегетарианским. А вот отцу моему, когда в тех же кабинетах допрашивали, досталось. За кругленькую сумму я недавно в коммерческом музеефицированном архиве Отдела Культуры, – выразительно глянул на Ойсмана, – в том секторе архива, что за двумя постами вооружённой охраны и бронированными дверями – пролистал совсекретную папку, чудом не уничтоженную, хотя в дни провала августовского путча Большой Дом торопливо заметал самые значимые следы…

– Ваши подпольные статьи тоже не уничтожены, милости просим, если надумаете собрание сочинений издать, – улыбнулся Ойсман, хотя улыбка получилась колючей, – при всей значимости ваших статей их нет нужды хранить за постами автоматчиков и бронированными дверями.

– Отцом, – не пожелал опускаться до ответного укола Бухтин, – занималась стальная парочка следователей. Некто Фильшин, дослужившийся потом, когда в «деле врачей» поусердствовал, до расстрела, нагнетал политические обвинения, а напарник-Литьев, судя по вопросам его, невежда редкой дремучести, тоже, как удалось узнать, плохо кончивший, с притворной доброжелательностью пытался выудить из отца объяснения заведомо непонятной ему, но в силу самой этой непонятности опасной, враждебной, антинародной сути отцовских идей, пытался залезать в научные дебри… – И почему евреи такие все шибко умные? Каждый корчит из себя царя Соломона, – забалагурил во внезапной мёртвой тишине, занимая очередь в уборную, Литьев; он в те дни допрашивал Соломона Борисовича! Вновь прорезался голос Бухтина. – Будучи в молодом соку, играя в злого и доброго следователей, они напару отца по-стахановски мучили и замучили.

покаяние

Ойсман вздохнул.

Белогриб перехватил инициативу

– Спасибо, спасибо за полную драматизма исповедь, в ней так неожиданно сомкнулись судьбы… Да, мы пережили глухие страшные годы, но покаяние не отменяет… и даже наше трудное время, точнее – смута, в которую вверг великую многострадальную страну правящий преступный режим, – это наша история, мы обязаны знать её, помнить, чтобы никогда и никому… никогда…

Валерку, кирху сглотнула тьма.

последняя песня

Здесь дворы, как колодцы, но нечего пить… нечего пить… нечего пить… Гребенщикова не отпускала овация.

а-а-а, (после рекламы) замелькали кадры почти забытого уже Сосниным эротического триллера

– Поверьте в латекс, проверьте! «Durex» всегда с тобой! «Durex» всегда с тобой! – реклама презервативов по длительности, наверное, превосходила самый долгий, если он зарегистрирован в книге рекордов Гиннеса, половой акт.

Наконец-то!

Быстро и ловко, как обезьяны, друг за дружкой соскользнули по верёвочной лестнице на выхоленный газончик с белыми креслицами и карликовыми деревцами в керамических мексиканских кадках. Долговязый убийца – тот, что стрелял из карабина, – сдёрнул лестницу, запихал в сумку. Толкнул стеклянную дверь, вызвал в мясисто-мраморном холле лифт – Соснин сообразил, что спустились бандиты не на стриженый земляной газон, а на террасу с синтетическим озеленением на выступе небоскрёба.

Камера со скоростью лифта падала в зеркалистое ущелье, смотрела вслед увозившему бандитов автомобилю.

Щёлк.

Здесь дворы, как колодцы, но нечего пить… нечего пить… – Гребенщикова заставили спеть повторно.

из истории одного города (серия восьмая: бегство Собчака)

– Позор симулянту-Собчаку и врачам-укрывателям! Позор! Собчака под суд! Вор должен сидеть в тюрьме! Народ не простит! – на мокром асфальте, перед неряшливо-мрачным больничным фасадом устало топтались старики и старухи под водительством детины в кожанке, вооружённого мегафоном. И – крупным планом – пышная шевелюра, каштанно-рыжие жёсткие завитки, и – детский овал, жалобное негодование. – Травлей, которая довела-таки до инфаркта бывшего мэра, дирижировала генеральная прокуратура, хотя усердствовали местные исполнители в погонах и без, при том, что губернатор Яковлев держался в тени. Тем неожиданнее стал вылет больного Собчака в Париж на санитарном, тайно зафрахтованном в Финляндии, самолёте…