Приключения сомнамбулы. Том 2

– Снова туда, где море огней, – дурашливо запел вслед Мухаммедханову, увидев, что снимают, накрытый рыцарским железным забралом другой любимец русской публики, который угрожающе поигрывал картонной секирой.

– Ку-ку, маска, мы тебя знаем! – путаясь в сенаторских тогах, похохатывая, наступали на пятки рыцарю-Кобзону Ук и Ванецкий с приклеенными запорожскими усищами, заострёнными, как у кардинала Ришелье, бородками; на шеях у них болтались на тесёмках бычьи лбы с рожками, в руках весельчаков поблескивали бутылочки «San Benedetto»… в мутных зеленоватых волнах мотались на привязях чёрнолаковые лодки с острыми носами, накрытыми клиньями ультрамаринового брезента.

Перед фасадом Святого Марка восхищённый Ук задрал голову. – Вот бы этих лошадок на храм нашего Христа Спасителя!

– Грабить награбленное? – усомнился совестливый Ванецкий.

– Привет, привет! – забинтованный, с бычьими рожками поверх бинтов, Головчинер вознамерился углубиться в историю перемещённых святынь, сокровищ, разволновавшись, начал с мощей венецианского покровителя-евангелиста, тайно вывезенных из Египта под свиными тушами, но…

Но толпа заслушавшихся было масок вдруг решительно сдвинулась от собора в сторону, предпочтя головчинерскому вдохновению…

Неутомимый эстрадный дуэт, посматривая на лазурный циферблат со знаками зодиака и земным шаром, словно подчиняясь мгновениям, задававшим ритм, представлял под Часовой башней, с которой девочки-клоунессы, толкая бронзовых мавров, сбрасывали облака серебристых блёсток, свой коронный номер: она, чернявая, высокая и пышнотелая Карменсита, с большущим шиньоном из конских волос и задницей в виде двух, сшитых вместе тугих подушек, он – озабоченный карлик с бычьими, торчавшими из лысины рожками, под гогот и подбадривания преследующий соблазнительнейший курдюк.

Гогоча, не упускали из виду экран, укреплённый поверх фасадных арочек Старых Прокураций. Все на вручение «Золотых Масок», все на вручение… – кричал экран – палаццо Грасси ждёт вас… впервые звёзд российского театра торжественно награждают в Жемчужине Адриатики… спонсоры выездной церемонии – «Самсон»-«Самсунг», пивоваренная компания… Бойко выбегали на помост, благодарили «Большой Ларёк», раскланивались и утирали пот счастливые номинанты. Обмен СКВ – самый выгодный курс! Чудодейственная «Вука-Вука»! Скидка для акционеров «Большого Ларька»… Другой экран, укреплённый в торце Пьяццы, на Наполеоновском крыле, визави Святого Марка, был куда точнее и откровеннее: импотенции – нет!!! Попробуете чудодейственную «Вуку-Вуку» – полюбите! – Я одинокий бродяга любви Казанова, я одинокий… – заголосил, дёргаясь, приседая сразу на двух экранах, немолодой лохматый малый в парчёво-звёздчатом чернильном камзоле и атласных розовых панталонах.

И крупно: попробуете – полюбите!

И два бронзовых мавра ударили в колокол на Часовой башне.

И поплыла панорама – бело-сине-красный аэростат высоко над крылатым львом и Теодором с копьём, покалывающим крокодила, над синими биотуалетами, сдвинутыми к причалам, над белыми просторными пивными шатрами с синими волнистыми лозунгами на пяти языках: пиво, сваренное для вас.

с видом на Сан-Джорджо-Маджоре

– Всё ненастоящее, какая-то эрзац-заграница, как в – светлой памяти – советском кинематографе, – прохаживаясь по галерее Дворца Дожей, жаловался Уку Ванецкий, – и голова привычно разваливается, не палёной ли «Хванчкарой» поил нас тверской мильонщик? Разве бывает «Хванчкары» много? Раньше её только кремлёвскому горцу хватало. Ванецкий облокотился на мраморные перила, поднял к лазурному небу очи. – Повсюду знакомые герои-любовники с любовницами, знакомыми до кончиков прелестей, знакомые злодеи и добряки, и московско-питерская массовка, куда ни плюнь. А ведь Венецию, ставшую общим местом, Пьяццетту ту же, – обводяще махнул полной волосатой рукой, – не снять, как какие-нибудь Гамбург и Лондон, в Вильнюсе или Риге.

– Да, крыша едет, – кивал, выпучив глазки, Ук, – помню, однажды в Риге на Домской площади в харчевню зашёл, а там Тихонов и Янковский в эсесовской форме кофе с бальзамом пьют.

– Наши эсесовцы у Версаче с Гуччи переоделись.

– Снимают, – дёрнул за рукав Ванецкого Ук и, отхлебнув «San Benedetto», нацепил маску, лобную часть чёрной бычьей морды с гнутыми короткими рожками, поднял в руке плакатик «русские идут».

– Я недавно евроремонт затеял, так мне дизайнер из гипрока колонны с арками наворотил. И всё – пустотелое, всё эрзац, экспонат. Вот и здесь дворец – экспонат, площадь – экспонат, островной монастырь, которым мы сейчас должны любоваться, – экспонат, и этот тонущий город весь – экспонат, полный аттракционов, и жизнь… – картинно, как на концерте, декламировал Ванецкий, интригуя богатых арабов в ослепительных мокасинах из крокодиловой кожи и шёлковых пиджаках, – я вот по этой прославленной балясине кулаком боюсь стукнуть – вдруг полая?

– Иша, ты уже бывал в Венеции?

– Бывал, в Лас-Вегасе.

– Так что же, раньше, когда всё было настоящее, натуральное, лучше жилось?

– Раньше была баланда, очереди с нумерованными ладонями, – назидательно улыбался, растягивая рот до ушей.

– Снимают, – опять потянул за рукав Ук, опять поднял плакатик.

– Всё, ну решительно всё не так нынче у наших телевизионщиков – прямой эфир становится фанерным, запись и та естественнее… и глупость, тупость и глупость, мы, что, дебилы? Когда обращаешься к миллионам, действительно надо безнадёжно поглупеть, как уверял недавно один искусствовед из Парижа, иначе нельзя?

– Глупое всё народу нравится. Народ – покупатель, завсегда прав, кто платит, тот и заказывает, – объяснял Ук, – а тот умник, что недавно в Питер пожаловал из Парижа, двумя затяжными откровенными беседами телерейтинги так обрушил, что…

– Как его… того, кто обрушил?

– ФИО не помню, представили искусствоведом с мировым именем, у него язык не помещался во рту.

– И что? Свободе слова кранты?

– Типа того! Популярные интеллектуальные программы зарубили.

– Ты не напутал, Адим? Интелектуальное от роду не бывало популярным.

– Так, Иша, они сами так себя объявляли, но пипл не схавал!

– И что, ведущих – в Сибирь?

– Не-е-ет, уцелели! Ракурсы-дискурсы и лики-блики из эфира убрали, а Иза с Икой сюда, на фестиваль, сосланы освещать равлекательную программу.

– Да, желтеют голубые экраны, ох, желтеют. И почему-то чем старше съёмка, тем теплей, живей лица, жесты. Что нас всех выстуживает, Адим? Неужели свобода?

– Свободу не трогай… это святое.

– Особенно без равенства, братства.

– Снимают!

– Вижу, давно вижу, – успокоил сатирик, откручивая крышечку у «San Benedetto».

– Спасибо, Ихаил Ихалыч, спасибо, Адим! – весело закричал телеведущий, камера метнулась в сторону, – мы ещё вернёмся сюда, вернёмся под вечер, посмотрим на Святого Марка сквозь дивный закатный фильтр…

– На очереди жидкокристаллические панели, плазменные экраны, – объяснял продавец, – совсем скоро… Щёлк. Но поодаль засветился…

след в след

Соснин, застоявшийся близ Риальто, пробежал по ряби, блеску Большого Канала до дворцов Мочениго, свернул налево, на мосту Академии увидел Головчинера, который, размахивая пластмассовой бутылочкой «San Benedetto», что-то оживлённо втолковывал группке пожилых артистично разодетых, с бычьими рожками на лбах, дам.

Пошёл следом.

– Если улочки и маленькие квартальчики Дорсодуро, воспетые Анри де Ренье, – оглядываясь, говорил дрожавшим от волнения голосом Головчинер, – до сих пор остаются прибежищем эстетов и снобов со всего света, то… – замер на середине моста, где экскурсию нагнал крокодил Гена с двумя чебурашками, и снова мечтательно оглянулся на пышные купола, – Генри Джеймс называл эту чувственную церковь великолепной дамой на пороге своего салона. За Campo San Stefano Головчинер со спутницами свернули направо. Шли медленно, с остановками. Свернув направо за каналом San Moise, вышли к набережной Farine.