Приключения сомнамбулы. Том 2

– О, я вас узнала, я вас до кризиса на «Поп-механике», потом в «Самсон»-«Самсунге» встречала, и всё вы с тяжёлой сумкой.

Соснин повторно кивнул, – и я вас узнал, вы – Алиса.

– Нет, я Света, – засмеялась.

– Извините, «Довлатовские чтения» провели?

– Из-за кризиса отложили, меняют концепцию, чтобы выгоднее… пока грандиозная «Вампука» готовится, кастинг проведён, обязательно приходите. Вам понравилась «Поп-механика»?

– Какая-такая «Вампука»? Что-то вроде чудодейственной «Вуки-Вуки»? И подумал, – что за кастинг?

– Нет, нет, – смеялась Света, – «Вука-Вука» в аптеке, «Вампука» – это представление, «Суп с котом». Афиши расклеены повсюду, не видели?

– А «Роман как тайна» Бухтина-Гаковского уже продаётся?

Загрохотали, сотрясая мироздание, отбойные молотки – оранжевая и жёлтая каски высверливали гнёзда в бетонных блоках для металлических…

Света, беспомощно шевеля чуть подмазанными, подведёнными коричневым контуром, губами, тронула длинными пальчиками уши, мол, оглохнуть можно, и протянула Соснину маленькую рекламку, и помахала узкой ручкой с часиками на сплетённом из серебряных нитей браслетике.

Раздосадованный, Соснин смотрел, как она удалялась своей стремительной и лёгкой походкой, как прямо держала спину с худыми подвижными лопатками, обтянутыми чёрной маечкой на бретельках, как покачивалась на цепочке свисавшая с голого плеча расшитая бисером, с опаловой бусиной у замковой застёжки, сумочка; затем Соснин повертел изящную белую карточку из отглянцованного картона, на ней, в обрамлении виньеток, было выгравировано: проект дискуссионного клуба «Устои», памяти великих петербуржцев – серия ГОРОДА МИРА. И совсем-совсем меленько: приурочено к «Довлатовским чтениям».

досада переливалась в решительность, которую лишь усиливала сумятица автомобильной пробки, подтолкнувшая Соснина к спонтанному, нежданному для него самого прорыву-перемещению

Досада, раздражение – мягко сказано!

Ходить и… стоять на месте? Всё время обнаруживал, что зримые результаты его блужданий одни и те же – вот засиявший заново, самодовольный «Сон»-«Сони», – за дымчато-зеркальным стеклом пружинисто прохаживался вдоль бесконечного трёхэтажного ряда телевизоров знакомый продавец в холодно поблескивавшем костюме, напротив – аквапарк, волны катали гальку; и кондитерская «Ontrome» с Марианной у музыкальной двери, и уменьшенная, в треть натуры, арка Новой Голландии. Кстати, отбойные молотки смолкли, красная, жёлтая и две оранжевых каски взялись монтировать перед аркой металлические конструкции для пышного, с эмблемой – голландка в раздвоенном крахмальном чепце с молочником – неонового послания: «Триста сортов сыра к…», осталось подвезти одно слово.

Соснину и оборачиваться не надо было – за спиной готовился к открытию переоборудованный «Камелот», в умытом стекле вспыхивали розовым по синему накладные готические литеры: «Попытка – не пытка», чуть ниже расплывались «Лобстеры в свинине». Рядышком, за грязным пока стеклом, темнели силуэты брутальных малярш на козлах, с разноцветными мотками проводки бродили электрики в анфиладе, освобождённой книжным магазином. Достраивалось ещё одно злачное заведеньице с игривым названьицем, одновременно подмигивавшим и славянофилам, и западникам: «Шаровня end Жаровня zusammen». А там, за углом проспекта Художников, – шестиэтажный обломок башни.

Сколько можно…

Слепяще блестели постеры с обольстительными глазами, губами; по-соседству с ними – ещё один постер, тематический. Соснин опьянялся маркетинговой поэмой, набранной мелким шрифтом внизу, под стройной ножкой бокала: «если подниматься от Бордо вверх по течению Гаронны, то неподалёку от замков… отличительная черта лучшего «Сотерна» – лёгкая цитрусовая нотка, которая освежает общую гамму медовых и сахарно-фруктовых тонов, такой «Сотерн» пьют даже без голубого сыра как медитативное вино…»

И почему-то потянуло вернуться к книжному развалу, содрать прозрачную плёнку, хотя бы подержать в руках эти книги! Что за мистическая тяга…

Но – стоп!

На заборе не было синей, с отбитой эмалью, продолговатой таблички «Проспект Художников». Как? То ли это место? Другое? Только что раздражённый топтанием на одном и том же месте, испугался желанной, но оказавшейся столь неожиданой новизны. В конце концов, табличка могла упасть… её могли найти, унести… растерянно оглянулся, всё как-будто бы на своих местах! Лучи вечернего солнца подпалили витрины «Сон»-«Сони», мерно вспыхивали и гасли готические литеры над «Камелотом». Поодаль – реклама «Яр-Аэро», беспересадочные рейсы в Эйлат. Где, однако, угол забора?! – исчез вместе с табличкой? А за углом? – удивлённый собственной прытью, в два прыжка очутился там, где должен был бы находиться заваленный мусором и бетонными обломками островок горбатого асфальта перед железной дверью в шестиэтажный… ба-а-а, где шашлычная с дубовыми чурбаками?

Бурьян, забор, а-а-а…

Успокаивался, увидев столы с книгами; подошёл. Странно, не мог ошибиться – столы были перпендикулярны забору, только что они тянулись вдоль него, заискивающе следуя за всеми изгибами, и вот, упёрлись.

Отблескивала ненавистная плёнка, заплывала кляксами горячего солнца.

Как табу.

Победить оцепенение, сорвать плёнку? – продавщица в пуховом берете не спускала с Соснина выпуклых, словно у стрекозы, глаз-зеркалок – как выбраться из паутины ограничений, которые, казалось, только его одного и опутывали?

На столах повышенного спроса – «Семь оргазмов», «Ночь виагры», «Секс в самолёте», а впритык к витринке со «101 мелочью для…» – «Антология подлостей.(союз советских писателей за пятьдесят лет: 1935–1985)», ага, 1985 год минул, спасибо, хоть что-то ясно, впрочем, это-то было ясно и по косвенным признакам. Далее – снова, но в других обложках, Аксёнов, Битов. Вот бы полистать «Ква-ква-ква», «Империю оглашённых в четырёх измерениях». Глаза разбегались… какая богатая литературная жизнь, Соломон Волков – Бродскому: «Берём нотой выше», Константин Кузьминский в оперативной серии концерна «Друзья», в пику обоим – «Симфония из фальшивых нот», и снова альманахи – «Признания внутренних цензоров», «Изжитое. Пережитое. Нажитое». Снова Мирон Галесник, изданный в «Литературных памятниках», с комплиментарной аннотацией на сложенном домиком листке плотной бумаги: «Мирон Галесник – одна из ярких и загадочных, несправедливо забытых фигур блестящей эпохи, которую принято называть Серебряным…»

Ещё один памятник началу века.

«… книга писалась долго, фактически, в подполье, во время войны автор и рукопись едва не погибли. Одиноко умиравшего от голода и холода Мирона Галесника вместе с коробкой его бумаг блокадной зимой вывез на детских саночках из заброшенного полуразрушенного дома в Свечном переулке один из друзей юности Галесника, Евсей Захарович Зметный, сам обессилевший, обмороженный…».

Не тот ли саночный рейд давным-давно, за чаепитием у Юлии Павловны, обсуждали три Лидии?

«Лидия Захаровна Зметная, сестра Евсея Захаровича, составитель и редактор мемуаров Галесника, рассказывает: в последний раз я видела Мирона Изральевича, сбитого трамваем, в Куйбышевской – ныне вновь Мариинской – больнице…».

До чего же измельчёнными порциями доставалось Соснину новое знание, – дисперсные содержания?

«…знаешь, Лида? В этой же палате умирал Мишенька, я виделся с ним здесь перед его смертью, как сейчас ты со мной…»

Мишенька? Ну да, Кузмин; побрёл вдоль бесконечных столов книжного ряда.