Приключения сомнамбулы. Том 2

– «Здесь», «здешних» – слова режут слух.

Кивнул. – Вынужденные слова-условности. Мы безуспешно пытаемся объясняться на языке земных условностей. «Здесь» – всё-таки лучше, чем романтически-пошлый «загробный мир» или замусоленное церковниками «небесное царство».

– Причинная логика завела в тупик? На каждый тезис непременно находится антитезис, мысль заблокирована, не движется?

Кивнул. – Что касается синтеза тезисов и антитезисов, то это вообще застарелый философский самообман.

– Как же мне всё-таки понять то, что я вижу?

– Когда-то, – рассмеялся, – переводить видимое в словесное, а словесное в видимое тебе мешало функциональное разделение мозга на два полушария, теперь мешает воспринять потусторонний опыт аппарат логического мышления… тебе тут не помогут, к примеру, парные оппозиции: реальность и иллюзия, правда и ложь. Тут тебя поведут к пониманию лишь проникающие за внешние преграды побочные инструменты искусства: обходные манёвры мысли и беглые впечатления, обрывки фраз, мелодий, прячущихся за границами всего того, что тебе привычно, какие-то мелочи, застревающие в глазах при случайных взглядах по сторонам, мелочи, которые вдруг сделаются значительными благодаря вспышкам интуиции.

Разорвала относительную тишину усиленная, будто доверенная громкоговорителю, английская речь; даже по-английски голос зазвучал узнаваемо – с характерно-резкой картавостью и плывучею интонацией.

– Да. Иосиф постоянно пичкает нас нобелевской лекцией, – пожаловался Художник и ребячливо скорчил рожицу.

– В котором часу?

– Здесь нет времени! – отрезал.

– Как это, нет? Соснин огляделся, как если бы искал циферблат со стрелками.

– В вечности не смотрят на часы!

– Вечное настоящее, стоячее время. Вечность, часом, не миф? – поддел Соснин.

Художник улыбнулся, промолчал.

– Ай да Сашка, ай да сукин сын! Ай да… – как заигранная пластинка. Восклицания затихали, Соснин с Художником свернули к рваному провалу в стенах. – Сюда, – старательно объяснял Художник, – вывезли засекреченный архив Ватикана; приобщили к тотальному Архиву Смерти, где хранятся все знаки минувших жизней, из них комбинируются по спонтанным индивидуальным запросам видимости; собраны воедино все-все внешние подробности умираний, не только медицинские и духовные.

– Надолго засекреченный?

– Навечно! – с сожалением посмотрел на Соснина, даже взор охладел, – в архиве, думаю, доказательства связей Пия XII и Гитлера, антисемитские выпады кардиналов, внутрицерковные доносы, протоколы-улики.

– Навечно засекретить – всё равно, что уничтожить, почему же не уничтожили?

– Поднялась бы волна протестов, так – тишина; из уважения к вечности.

Тишину, однако, не замедлила на сей раз нарушить троица неуловимо-знакомых чужестранцев. Каждый в свою дуду – английские, французские, немецкие выкрики; похоже, они осыпали друг друга ругательствами.

Один, тот, что очутился в центре разноязыкой троицы, нервно-подвижный, тощий и гибкий, был в котелке, узких полосатых штанах. Слепой, что ли? Глаза залеплены стёклами… осторожно выставлял вперёд складной зонтик-трость – боялся споткнуться, ощупывал дорожку, кое-как расчищенную в строительном мусоре, и говорил, возбуждённо, быстро говорил по-английски, подумалось, в пустоту – брезгливо отворачивал поблескивавшую стёклами очков головку от двух соседних спорщиков, невольно, чтобы тоже поместиться на дорожке, подталкивавших его слева и справа, старался упрямо смотреть прямо перед собой, хотя вряд ли что-то мог видеть. Слева… без умолку, но словно задыхаясь, на певучем французском укорял в чём-то очкастого слепца медлительный изящный франт с аккуратным пробором, с белым твёрдым воротничком под болезненно-припухлыми щеками, справа напирала отрешённо-жёсткая немецкая речь; высокий, неестественно-худой, чёрное, наглухо застёгнутое пальто, огонь и боль глубоко-глубоко в глазах. Соснин опешил, Художник не замечал его замешательства. Прислушивался к немецкой речи, – удивительно, понимал то, что своим спутникам втолковывал Кафка. – Я совершенно несуразная птица. Мои крылья отмерли, и теперь для меня не существует ни высоты, ни дали…

Прошли двое серолицых крепышей в фесках, за ними, дружелюбно поругиваясь, пошатываясь, – подвыпившие Олеша с Катаевым в коротких, не укрывавших старческих венозно-волосатых ног пляжных халатах; Олеша, поотстав и посмотрев в глаза Соснину, громко пожаловался. – У Вальки уже написан Вертер, а у меня ни травы забвения, ни святого колодца, хотя пишу по строчке в день, – ни дня без строчки.

Пш-ш-ш… – фотовспышка?!

Щуплый, рыжеватый, с крупными веснушками на большущих залысинах фотограф целил в советских классиков допотопной «лейкой».

Пока Олеша жаловался на творческую судьбу, приблизился коротконогий, круглоголовый человечек в куцей, обтягивавшей круглый живот зеленоватой блузе и грязных ботинках; тащил ослепительный змеевик, как приклеенная, сзади понуро плелась собака, гладкошёрстная… та самая, которая впрыгнула с лаем в раму картины? Соснин узнал в грузном человечке того несчастного, бездыханного, с кончиком языка меж посинелыми губами, что лежал поутру в метро, у выхода на платформу.

Посмотрел ему вслед.

И человечек обернулся, постоял, сплюнул.

– Это завхоз Национального Пантеона, – сказал Художник, поймавший изумление Соснина.

– Когда он сюда…

– Слово «когда» здесь не имеет смысла! Время, – поднял прожигающие глаза, – свойственно жизни, но задаваемые временем ритм, аритмия, самоя стрела времени лишь помогают пройти путь от рождения к смерти, подготовиться к ней.

инобытие определяет сознание, прежде всего, сознание художественное?

– Подготовиться?

– Внутренне подготовиться. Жизнь, долгая ли, короткая, всего-то экспозиция, подводящая к главному. Жизнь ведь неосознанно одержима прихотливым выбором формы и антуража смерти, всякая смерть индивидуальна, пугающе индивидуальна. Для стимуляций такого выбора в жизнь засылаются образы инобытия! Узнаёшь? – показал на круживший в руинах велосипед: сорванец, сидевший на багажнике и крутивший педали, закрывал руками глаза приятелю, который управлялся с рулём.

– Зачем-зачем засылаются?

– Чтобы чуткий, способный видеть – увидел!

– Время исподволь использует образы инобытия, чтобы открывать глаза?

– Без времени в жизни не существовало бы понятие будущего. Ты издавна мечтал проникнуть взглядом и мыслями «по ту сторону», мучился, желал понять свойства заповедного неведомого пространства, а очутился в неведомом тебе времени… – по ту сторону реальности, нашей, пока мы живы, реальности, лежит отчуждённое от нас будущее, в нём нам уже не найдётся места. В дверь будущего стучится воображение, пытается приоткрыть, но окончательно её открывает смерть.

– Путаница… словно произошла подмена – я мечтал проникнуть «по ту сторону» искусства, а получается…

– Твоему проникающему усилию всё труднее разделять искусство и жизнь.

– А как же…

– На бога не надейся, – прервал, – религиозный экстаз сулит проникновение в некий божественный универсум, тогда как для искусства понятие «по ту сторону» – сугубо индивидуальное, «по ту сторону» в порыве одинокой дерзости способно заглянуть лишь твоё художественное воображение…

– По ту сторону, – тоже прервал, – не пространство, но время? Другое время?