Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
Обойдя баптистерий, я выискивал точки для съёмки уже на via de Cerretani, это было сложнее – в обе стороны проезжали повозки, коляски, но всё же: справа – затенённая грань баптистерия, слева – освещённые уличные фасады, в промежутке… я рисковал, что меня собьёт какая-нибудь резвая копытная тварь, ловил рамкой, которую на беду мою не мог раздвинуть… помимо дальних планов Собора, разрезанных упавшей тенью, спереди я хотел уместить ещё и колонну с крестом, поставленную в память о святом, одном из первых епископов. Мне пришлось ждать, пока рассеется группка говорливых немцев, они высыпали из баптистерия, толпились у колонны… а-а-а, на этом самом месте, когда-то, когда проносили мимо гроб с усопшим епископом, зацвёл зимой вяз…
Я отступил
Когда я вернулся на via de Pecori, освещение изменилось.
Боковые, заскользившие справа налево лучи вылепили детали рельефов, скульптур на лицевом фасаде, кампаниле, обрели объёмность и разделённые по высоте карнизами, охватывавшие углы пилястры-пилоны; между Собором и кампанилой, чуть правее от контурной дуги купола, поблескивая, таяло облачко… многое я хотел затолкать в пространство снимка, тут ещё – облачко.
Едва я нажал на спуск – растаяло.
Вдохнул полной грудью, разогнулся и – не поверил своим глазам! Полдня в упор расстреливал из фотоаппарата Собор и не заметил окон на пилястрах-пилонах? Я был ослеплён? Не заметил на пилястрах ложных спаренных окон? Вместо стёкол – тёмно-зелё-ный мрамор! Вот почему так зло смеялся Тирц, вторя насмешке судьбы над исконной флорентийской умеренностью и сдержанностью, – присмотритесь, присмотритесь к облицовке фасадов; присмотрелся, увидел-таки окна, нарисованные на пилястрах Собора, который достроили ещё в пятнадцатом веке, но беспардонно улучшили-украсили в девятнадцатом!
Эклектика? Модные под конец девятнадцатого века эклектические одежды надели на непорочное тело Санта-Марии…
Время не тревожило Флоренцию после её упадка и вдруг посягнуло на её главный символ?
Увиденное в новом свете преобразилось – изобильная полихромная деталировка Собора вылезала вперёд, второй план хотел затмить первый; под напором рельефного коврового фона на меня наползали бледные, тонко прорисованные грани баптистерия. Я торопливо снимал, выявляя эффектный контраст, который только теперь прочувствовал! Смешно! Смотрел во все глаза, а откровенную бело-зелёно-розовую декоративность Собора не замечал! И не замечал игры, затеянной временем.
Освещение опять изменилось.
И – Собор раздался вширь, купол подрос; или рамка у кадра сжалась?
Семь потов спустил в эпической тесноте.
Изнывая от жары, с пудовой камерой и треногой, я, довооружённый непредвзятым видением, обрёл второе дыхание – выискивал новые точки, ракурсы, жадничая, побольше деталей старался затолкать в кадр.
Многократно и сызнова собирал Собор по кускам.
Хотя нет, напоминал себе, не собирал – лепил, мял и лепил, как скульптор.
Лепил не руками – глазом.
Ну и день выдался! Когда после всех мытарств, треволнений поднялся в номер – свалился замертво.
Флоренция, 3 апреля 1914 года
Арно и впрямь шириной с Фонтанку, Достоевский в своём шутливом пренебрежении прав. Ненавистник Петербурга втайне гордился невским простором?
С Понто-Веккио, с середины его, где разрываются тремя арками лавки, торгующие золотом, открывается восхитительный вид на зеленовато-жёлтую реку, набережные, близкие и далёкие, синие-синие, ещё со снежными мазками у самого неба горы. С утра была нежная дымка, и к вечеру, наверное, дымка вновь смягчит силуэты, краски, сейчас же воздух прозрачен, чисты краски и чётки, как на резком снимке, контуры… жара спадает? Не верится, но с реки потянуло ветерком. И вода уже не казалась жёлтой в сравнении с ярко-охристым коробом-коридором на столбах, которым Вазари надстроил мост, чтобы связать палаццо Веккио и Уффици с палаццо Питти; блестел речной перекат с пенною ступенькою водопадика.
Перейдя мост, я обернулся, словно мне кто-то взглядом с другого берега сверлил затылок. Тяжёлые нависания жёлтых стен, башен в горловине моста, выступы, подпёртые мощными косыми кронштейнами, а вдали, в просвете между домами – купол.
Как это мне знакомо по Риму! От переполнения впечатлениями кружилась голова, покалывало сердце… изнуряла жара. И вдруг все болезненные ощущения вон – то, что я видел, становилось прекрасным прошлым; так и Флоренция превратится в памятное переживание? И память продолжит мои встречи с вечным, недостижимым, я смогу наново перебирать влекущие в неизвестность образы даже тогда, когда годы лишат последней надежды?
Ветерок на площади перед палаццо Питти взвихрял пыль.
Теснота улочек с утомляюще-шумными быстрыми экипажами, не желающими замечать пешеходов, нахмуренные дома, толкающие друг друга рустованными боками, площади, где взор донимают бесчисленные достопримечательности – передохнуть до сих пор мне удавалось лишь в маленьких, замкнутых, обнесённых воздушными аркадами монастырских двориках, в них, двориках с травяными коврами, иногда мелькала под аркою фигура в сутане и – опять ни души; а тут, в оживлённом флорентийском заречье, в Ольтрарно, нежданное, хотя и пыльное, приволье. Палаццо Питти, этакий роскошный крепостной оплот для сурового гедониста-правителя из тускло-рыжеватого, словно слежавшаяся пыль, камня, настороженно, не иначе как в постоянном ожидании нападения, уставился затенёнными рядами арок-окон на слегка наклонную, пустоватую, словно назначенную для военных занятий площадь. С чего бы Достоевский поселился напротив? Чтобы, глядя в окно, вспоминать Семёновский плац? Для осмотра дворца с Палатинской галереей я намеревался вернуться после прогулки по садам; постоял только во внутреннем дворе: грубоватая сила форм и одновременно – бывает ли такое? – тонкая прорисовка деталей.
Бывает, всякое бывает, ох уж это безмолвное двуличие Флоренции! – думал я, – где ещё налёт сумрачности на фасадах сохраняется и в солнечный день? И где врождённая фасадная настороженность, отторгающая доверчивый взгляд, столь внезапно оказывается всего-то защитной оболочкой утончённой свежей художественности?
Выйдя из внутреннего двора палаццо Питти, поднялся по открытой лестнице. Вдоль садового фасада, расчерченного карнизными тягами, пилястрами, полуколоннами, такими же, как на фасадах внутреннего двора, плавно изогнулась аллея, её обрамлял увитый растениями подпорный парапет; за обрезом аллеи, глубоко внизу сжимал берега Арно невидимый отсюда город, а на линии обреза аллеи, на границе с бездонно-голубым небом, меня поджидал купол… прилёг на измельчённом гравии.
Не удержался, снял.
На меня равнодушно глянул пузатый, оседлавший черепаху, вакх-карлик.
Скромненький амфитеатр для представлений с не угаданными по масштабу скульптурами, захудалый – куда ему до римских! – но всё-таки египетский обелиск… батюшки, и тут ванна из терм Каракаллы… сколько ж их было?
Поднялся по очередной лестнице на очередную террасу, фонтан с Нептуном; в чаше с мутной водой плавала белым брюхом вверх дохлая рыбина… солнце палило.