Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
– Как Гошка-то про ночную беду с Головчинером сумел разузнать? – спросил невпопад Соснин.
– Случайный мужик собаку выгуливал во дворе и «Скорую» вызвал к окровавленному учёному, ну а врач Головчинерскую телефонную книжку открыл на Забеле! – хохотал и хохотал Шанский.
– Да, да, всё вас спросить хотел, улавливали ли вы ещё одну тонкость, издавна усугублявшую именно зодческие терзания, к ним свой безутешный повод есть, свой… и неожиданно – комичный повод. Всякий художник, порождение Бога и дьявола, трансцендентность выражает в своём искусстве, не так ли? Так, так, договорились, и мы, грешные, ценим художника за проникновение внутрь вещей, покорно ищем тайны в глубинах произведения, за вещной оболочкой его, за изображениями или словами, но что мы за архитектурой найдём, хотя бы за любой фасадной стеной с окошками? Растерялись вы, вижу, что растерялись, если не ужаснулись, – смеялся Тирц, по-ребячьи радуясь своей незамысловатой шуточке и, не глядя, тыча вилкой в тарелку, – ну не обидно ли, обезумев, за красоту умирать, когда за фасадом вовсе не Бог и дьявол притаились с ворохами своих духовно-бездуховных
Над глубокими мисками с похлёбкой из требухи, осторожно поставленными перед нами, поднимался пар. Я опьянел, но к требухе подали ещё и графинчик граппы.
Тут-то Тирц и вспомнил об обещании снабдить меня рекомендательным письмом, аккуратно сложил лист бумаги вдвое, вывел: синьору Паоло Мальдини, адрес… – вы сколько будете во Флоренции, дня три-четыре? За такой срок до всего дойти своим умом трудно, не отказывайтесь.
Соснин посмотрел на часы.
Забегая вперёд, листал, читал по диагонали.
Флоренция, 2 апреля 1914 года
Кто спорит, Рим – ристалище эпох, поле впечатляющей плодотворной битвы. Однако переживший многовековую битву ландшафт его умиротворяет, вселяет, пусть и свербящий зримой работой времени, но ясный и высокий покой – на то Рим и Вечный город. А в ожиданиях радостей умиротворения от флорентийских гармоний, как ни странно, я обманулся.
Какой-никакой покой в каменной лаборатории Ренессанса внушало лишь жёлтое струение Арно, да – с видовой площадки на парковом холме, куда я залез-таки, задыхаясь, беспомощно глотая горячий воздух, – мёртвая зыбь черепицы, над которой парил чешуйчатый купол Санта-Марии…
Мой взор, испытанный самыми разными картинами Рима, искал сначала во Флоренции нечто сравнимое с идеальной стилевой чистотой палаццо Канчеллерия, но на каждом шагу ловил неожиданные для меня сдвиги, противоборства, не желавшие забывать давние страсти и злодеяния, вроде бы длившиеся в сопряжениях и наслоениях камней по сию пору. И ещё…
Меня обступали затвердевшие для хрестоматий, устойчивые и тяжёлые, навсегда разлинованные исполинской рустовкой фасады, такие серьёзные в своей покорности схеме, а я делался свидетелем врастания сейчас, на моих глазах, готического стиля в романский, ренессанса в готику.
………………………………………………………………………………………………………
Да, наученный, возможно, что и развращённый, римскими вольностями, я быстро отказался от поисков непорочной чистоты, захотел увидеть и во флорентийских формах, порождённых традицией и своими художественными законами, прежде всего подвижную мозаику формальных мотивов. Забавно, но для меня, фотографа, межстилевая борьба внутри коричневатых, песочно-дымчатых флорентийских окаменелостей вспыхивала заново при взгляде в оконце камеры; давным-давно остановленные мгновения оживали. С азартом, дрожью естествоиспытателя, приникшего к микроскопу, я въяве рассматривал срезы каменных тканей, следил за волшебной подвижностью стилевых частиц. Донимали меня казусы и чисто фотографические. Даты строительства дворца ли, церкви были известны, а чудилось, что пластические сюжеты, снятые в разных столетиях, совмещались по чьей-то провидчески-гениальной ошибке в этом вот, единственном в своём роде, кадре. Опьянённый, смотрел, смотрел, не отрываясь, в засветившиеся друг сквозь друга века.
Стоило мне, однако, оторваться от оконца камеры, поднять голову, как передо мной были уже самоуверенные, словно надутые, палаццо. Флоренция, думал я, доверялась разве что фотоглазу, да и то с подозрением, неохотно. Вот она, простиралась, красуясь, передо мной, а ключа к ней я подобрать не мог – не мог вступить в контакт с тем, что видел; мой римский опыт взывал к терпению, мои отношения с Римом вызревали в многократных обхаживаниях того ли, иного памятника, во внезапных – не только для него, памятника, или улицы, площади, но и для меня самого – возвратах. Флоренция куда как меньше Рима, куда меньше, почти сутки уже я измерял её шагами, домогаясь взаимности, но, вопреки настойчивости моих запросов, не очень-то, признаюсь, ясных мне самому, она угрюмо отмалчивалась. Воистину этот город, казалось бы созданный для восторгов и объяснений в любви, настороженностью своей, боязнью проникающих взглядов, провоцировал ответную недоверчивую болезненность; возможно, думал я, Флоренция навсегда устыдилась своего быстрого угасания. Рим, пёстрый и многослойный, при любом выражении своего сильного изменчивого лица подкупал открытостью. Здесь от моих взоров уклонялось замкнутое, неброское и в чём-то, хотя я не понимал в чём, лишь чувствовал – чуждое, едва ли не отталкивающее, сонливо-сумеречное великолепие.
Только краски, как и в Риме, если не чаще, менялись, улавливая невнятную для меня неравномерную пульсацию света – Флоренция уже вовсе не была умбристо-дымчатой, как с час назад, не была она и зеленовато-охристой, какой я только что её видел; защитный эффект хамелеона? Флоренция оставалась погружённой в себя, к моим притязаниям – равнодушной.
У всякого города свой норов?
Спокойнее, спокойнее, – говорил я себе, направляясь от палаццо Строцци к площади Синьории, – вот знакомые зубцы, змеиная, с коронкой, головка сторожевой башни… по блекло-серым камням сползла тень облака – стена потеплела, а лоджия Ланци – коричневато-охристою была в тени… солнечное пятно с арочным закруглением проникло в лоджию сбоку, тесня пьедестал челлиниевского Персея. Как удачно сместилась сторожевая башня с центральной оси палаццо Веккио, смещение тонко увязывалось с асимметрией площади. Ай-я-яй, как посмел Бандинелли обидеть Микеланджело? Геракл, действительно, на вершок был выше Давида.
За выставочной шеренгой скульптур – пышно-мраморный фонтан Нептуна, ещё левее, спиной к плоскому серовато-жёлтому фасаду торгового суда – всадник Джамболоньи, Козимо 1.
Я приехал из Рима, вместившего, будто перемешавшего в себе, все эпохи, а время Флоренции, во всяком случае, время видимой мной Флоренции, удивляющей разнообразием внутри своей однородности, вполне определённо – вспышка кватроченто и отсветы смежных со славным веком десятилетий, исключительно, как кажется, сосредоточенных на искусстве, властвуют над её прошлым и будущим. Не по себе. Мне не хватает барокко? После Рима мне неуютно в закупоренном времени? Но как же Петербург, ему всего-то два века… А так! – обрываю себя, Петербург – уникум, изобразительная иллюзия вечности, образ Рима.
Сколько пожухлых оттенков коричневого и охристо-жёлтого, болотно-зелёного на одной площади, какие глубокие тени и как ровно, с гуашевой плотностью, наложены краски… палитра менялась.
В торце узкого темноватого курдонера Уффици светилась арка, замечательная арка Вазари! Выйти к Арно? Отдышаться бы… я обернулся – за позеленело-чёрным Козимо 1 на тяжёлом коне, левее по-барочному сочно прорисованного палаццо Угоччони – неужто прикоснулся Микеланджело? – жёлто-серо-коричневые, рассечённые солнцем и тенями фасады ласково придавливал купол.
Il Cupolone… был какой-то одомашненный, свойский; прервал свой заплыв над крышами, чтобы передохнуть на подведённом ненароком карнизе.
Испытание, которое мне учиняла Флоренция своей напускной, как я надеялся, скрытностью, даже враждебностью, лишь распаляло интерес: тотчас и прямиком по via Calzaiuoli, хотя я столько раз уже успел пройти её из конца в конец, я вновь захотел отправиться к собору и баптистерию, но… когда я налюбовался безупречной аркой Вазари, моё внимание в затенённом курдонере Уффици привлёк почтовый ящик.
Заклеенный конверт с письмом Тирца синьору Мальдини лежал в кармане, название моей гостиницы – «Liliana» – я благоразумно указал в нижнем углу конверта заранее.
Я прохаживался вокруг Санта-Марии-дель-Фьёре; один долгий и неправильный, вытянутый в угловато-неправильный овал, круг, другой. Прохаживался! Город небольшой, но обойти главный флорентийский Собор – это слово я машинально написал с большой буквы – всё равно, что совершить увлекательнейшее, с множеством неожиданностей, путешествие. Собор Святого Петра встречал объятиями колоннады – обхватив, колоннада направляла к довольно плоскому портику, который почему-то желал выглядеть меньше, чем был в действительности; Собор Святого Петра вовсе не предназначался для обхода сбоку, сзади, к его лицевому фасаду следовало лишь приближаться с нараставшим благоговением, чтобы затем, войдя вовнутрь… А тут… издали – не посмотреть, неоткуда, ибо улицы, обтекающие собор, – узкие, уличные фасады подступились почти вплотную, издали, в случайных уличных створах, или – над карнизными тенями, крышами, как, к примеру, с площади Синьории, – можно увидеть только купол, что же вблизи? Я прижался к стене – маленький магазинчик, какие-то пожелтевшие гравюры над высоким прилавком красного дерева, старинный печатный станок, развёрнутое тусклое знамя с лилиями, а в запылённом стекле витрины, поверх гравюр, знамени… поражала причудливая пластическая мощь Собора, нагромождения его меняющихся изукрашенных масс. Очередная кривая усмешка? – попробуй-ка, рассмотри. И, чувствуя, что принцип мозаичности чужд каменным картинам Флоренции, я тем не менее воспользовался своим римским опытом, отнюдь не всегда удачным, но неотвязным, комбинируя и наслаивая разные ракурсы, попробовал рассматривать сам Собор как рельефную мозаику, как испещрённый узорами и тенями необозримый ландшафт; от этого и разноразмерные фрагменты его заражались какой-то удалью, едва ли не барочной страстью к изменчивости, толкавшей преображаться и всю громадину. Собор можно было беспрепятственно обойти, однако с любой новой точки зрения уже выглядел он иным, совсем иным. Мгновенно перестроившись, поменяв только что вспухавшие формы, на… нет, я решительно не поспевал за метаморфозами, Собор неуловимо видоизменялся, цельное грузное тело, которое я пытался, если не рассмотреть, то хотя бы смутно себе представить, будто бы до сих пор не было удовлетворено своими частями, будто бы потягивалось, напрягало тот или этот мускул, а я – беспомощность сродни той, что я не раз испытывал в Риме – не мог унять скачку взглядов и мыслей, не мог подобрать слова, чтобы самому себе объяснить то, что я видел.