Приключения сомнамбулы. Том 2

– У Вазари со сподвижниками поднялись кисти замазывать в капеллах Санта-Кроче джоттовскую живопись?

Вздохнул. И вытянул руку. – Как удачно ди Камбио сместил сторожевую башню с оси фасада, как удачно!

– Даже Вазари, перестраивая палаццо Веккио, – не удержался за зубами язык, – снаружи ничего не сумел испортить; комментария не последовало.

Скользя по голубым булыжникам, обогнули островок цветочного базара у лоджии Ланци.

Из лоджии выпорхнул скрипичный пассаж. Моцарт… би-моль-мажор – Мальдини расслабленно улыбнулся, но, глянув мельком на фонтан Нептуна, опять вздохнул.

– А здесь, – гордо вскинул голову, словно сам был свидетелем исторического экстаза, – здесь Стендаль упал в обморок, не вынес концентрации красоты! Всё то, что мы видим и переживаем здесь, – событие, врачующее и разрывающее душу, во всякий божий день – событие! Посмотрите-ка отсюда! Ненамного, но… в Микеланджело взыграло самолюбие, как возмутился он, когда бедолага Бандинелли сделал своего Геракла чуть выше Давида, на всю жизнь стали врагами. И как же поиздевался Челлини над Бандинелли! Посмотрите, у Геракла бугры мускулов на спине действительно напоминают выпирающие из заплечного мешка тыквы.

Давиду не до искусственных притязаний мраморных соседей, он другой – думал я; его, как живого, забрасывали камнями.

– Зал Лилий… за той дверью, той, что под фронтончиком, идейно мужал Никколо Макиавелли, секретарь Республики… да, мы ещё увидим зал, где на противоположных стенах ненавидевшие друг друга Леонардо и Микеланджело одновременно начинали писать свои битвы на мостах, к сожалению, так и не написали, только эскизы на картонах оставили, породили легенды… это аппартаменты Льва Х… а эта дама – Лаура Баттиферри, жена Бартоломео Амманати. Мы бродили по высоченным залам палаццо Веккио, скакали – рта не закрывавший Мальдини был не по возрасту прыток, быстр! – по длиннющим и крутым лестницам; у героической, патриотической и, несомненно, дидактической фрески баталиста-Вазари «Победа над пизанцами при…» – пухлые круглозадые лошади в месиве пеших воинов, мясистые всадники с саблями – Мальдини застыл в благоговейном молчании. – Ранние фрески в сиенском палаццо Пубблико, особенно «Мадонна под балдахином…», – не без опасений зачинал я сравнительный диалог, но Мальдини, скача на шаг впереди меня по ступеням, явно не желал обсуждать колористические достижения сиенцев. – Картины? Самые первые картины, золотисто-рыжеватые, на холстах, кое-как намалёванные сиенцами, это вовсе не станковые картины ещё, это ученические подражания византийским иконам, – на скаку отбрасывал он мои сомнения в абсолютности флорентийских первенств. – Но почтеннейший Джорджо Вазари, именно он, – не сдавался я, – перенёс своевольно во Флоренцию безоговорочно-сиенское, отмеченное тамошними хрониками событие, когда из художественной мастерской, в сопровождении экзальтированных почитателей художника и прочих верующих… Вам не претит лукавый историзм Вазари? – С окончанием великой эпохи, – бросал он, не оборачиваясь, – успех её дальнейшего прославления зависит от дара пристрастных истолкователей. – Позвольте, Вазари пошёл бессовестно против фактов, чтобы в своей летописи искусств возвысить Флоренцию и умалить… На полутёмной лестничной площадке Мальдини, артистично просимулировав глухоту, отбил ледяным молчанием мою и без того захлёбывавшуюся атаку, звякнул связкой ключей, отпер невысокую дверь, затем за нами старательно её запер, и – мы двинулись сквозь анфилады Уффици. У полотен Боттичелли в голосе неутомимого моего гида зазвучали неподражаемые вдохновенные ноты.

– Раковина – символ целомудрия… У Венеры и Весны один лик, не правда ли? Весна – та же Венера, та же. Художник, когда писал, видел перед собою Симонетту Веспуччи, возлюбленную Джулиано Медичи, умершую от чахотки всего за несколько дней до того, как Джулиано был заколот кинжалом заговорщиков-Пацци; Симонетта, а не Фиоретта Години, как привыкли думать, именно Симонетта, я настаиваю, родила Джулиано сына Юлия, незаконного сына Медичи, ставшего римским папой, увы, понтификат Климента VII пришёлся на сложные времена ожесточения, слишком сложные, бушевали войны с испанцами и французами, Рим при Клименте VII был разорён и опустошён ландскнехтами-немцами, папа вынужденно укрывался в замке Святого Ангела, потом, когда иноземцев-неприятелей с божьей помощью скосила чума, против папы-флорентийца плела подлые интриги римская знать, но он, будучи ещё кардиналом, дал свободу рук Микеланджело, – мысленно мы вновь обошли капеллы Медичи. – А «Портрет неизвестного с медалью…», хотя многие принимают его за автопортрет художника, является, я в этом убеждён, – громко, так, что эхом отозвались пустоватые залы, притопнул, – является идеализированным портретом Лоренцо Великолепного, болезненного и некрасивого внешне, так художник выражает искреннюю признательность своему всевластному другу и покровителю, а медаль с профилем Козимо Старшего символизирует преемственность власти, почтение, выказанное внуком деду.

Двинулись вдоль окон, которые слепили солнцем и блеском Арно, поток красноречия неожиданно иссяк. Мальдини проследил за манёврами облака, ловко избегавшего столкновений с крышами и деревьями Ольтрарно, хитро прищурился. – Вы не выкроили времени на Палатинскую галерею? Могу предложить вам самый короткий и романтичный при этом путь.

Не дожидаясь моего согласия, Мальдини с решимостью шагнул к невзрачной двери, достал из портфельчика связку ключей – я уже не сомневался, что у него подобраны ключи ко всем флорентийским тайнам.

Диего Веласкес, Эжен Делакруа…

– У нас богатейшая галерея автопортретов!

– Бернини? Лоренцо Бернини?! – я думал, что есть единственный его автопортрет, тот, на котором он в белой рубахе, с бантом, висящий в вилле Боргезе; кстати, увидев его, я и подумал о родстве барокко и романтизма, на том автопортрете молодой Бернини похож на Байрона.

– У Бернини много автопортретов, он без ума был от лепки собственного лица. Любовался собой: молодым, зрелым, старым… всю долгую жизнь свою смотрелся с замиранием сердца в зеркало и красил-мазал, – издевался Мальдини, – зодчество оставляло нашему романтику-долгожителю чересчур много времени на самолюбование, экая задачка, два раза махнуть ножкой циркуля, разместить по дугам сотни одинаковых уродливо-толстых колонн… и только на колоннаду свою он не пожалел десять лет.

– Одиннадцать.

– Тем более.

Мы ступили в пыльную тьму, вскоре забрезжил свет. Два старинных кресла с красно-жёлтой парчёвой прорванною обшивкой, чьи-то портреты, холсты, повёрнутые лицевой стороной к стенам, в углу – заросшие паутиной оконные рамы; как на заброшенном чердаке.

Свернули налево, я понял, что мы шли по коридору Вазари.

– Снизу, из мясных лавок, поднималась вонь, летом вонь делалась нестерпимой, разгневанный Козимо 1 специальным указом… – напоминал Мальдини. Я поглядывал в окна – наискосок, наслаиваясь на блеск реки и глубинную белизну облаков, уплывало рваными жёлтыми пятнами отражение моста; тёмная заострённая колокольня Санта-Кроче над фасадами набережной, повыше, в солнечной дымке – сиреневато-синие, наложенные на бледную небесную лазурь горы.

– Готовится ремонт, часть портретов сняли… здесь издавна вывешивали парадные портреты Медичи. Мальдини повернул один из прислонённых к стене портретов. – Франческо, наш незабвенный герцог Франческо 1, – прошептал, старательно сдувая пыль со смугло-коричневатого, дурно написанного лица.

– Его вместе с женой за тихим-мирным ужином в загородной вилле, расписанной Потормо, отравил пирожным родной брат Фердинандо? – спросил я, расчихавшись от пыли, – отравил, чтобы самому занять трон великого тосканского герцога?

– И эту злобную сказку сочинили завистники Флоренции, и эту, одну из многих, но если вам угодно… Франческо погубила жена-венецианка, – я почувствовал, как сник Мальдини, вопрос мой отнял у него жизненную энергию. Вздохнув, показалось мне, из последних сил, он взялся подыскивать оправдания коварному братоубийству, ибо на сей раз мы стояли рядышком, ему не удалось бы притвориться глухим. – Бесплодная венецианка, короновавшись, хотела укрепить своё положение у трона и задумала незаконно передать в будущем власть наследнику, который не был урождённым Медичи: сына подкупленной ею женщины она обманом пыталась выдавать за сына Франческо, она манипулировала загипнотизированным ею Франческо, ранимым, преданным алхимии и искусствам, превратившим Уффици из государственной канцелярии в собрание великой живописи, манипулировала бедным обречённым Франческо. В глазах Мальдини стояли слёзы, он не переставал искренне жалеть погубленного венецианкой герцога, я понял теперь, почему так опечалился он, когда в палаццо Веккио отпирал дверь в увешанный картинами кабинет Франческо.

– Как её звали, гипнотизёршу-венецианку?

– Бьянка Капелло. Знатная по венецианским меркам, Бьянка втайне от своей семьи вышла по любви замуж за простолюдина-флорентийца, служившего одно время в венецианском отделении нашего банка, перебравшись во Флоренцию, загипнотизировала Франческо. Бьянка была достойна проклятия, – топнул ножкой Мальдини, – её гербы отбили с фасадов, её похоронили без почестей, она нам принесла позор.

– Как жене простолюдина удалось…

– Благодаря гипнозу, как ещё? Франческо, тогда наследник престола, ехал в церковь через площадь Сантиссима Аннунциата, а Бьянка жила в одном из смотревших на площадь домов, Франческо увидел её лицо в окне и уже не смог успокоиться до тех пор, пока она не стала его любовницей. После сближения Франческо и Бьянки труп её мужа нашли на мосту Санта Тринита, потом умер естественной смертью Козимо 1, Франческо взошёл на престол, вскоре умерла и первая жена его, Джованна Австрийская… – правда, злобная сказка, сколько своевременных смертей сразу! – подумал я, – Франческо беспрепятственно обвенчался с Бьянкой, но не шумным, не очень-то весёлым получился тот праздник. Если ко дню бракосочетания Франческо и Джованны расторопный Амманати украсил сады Боболи гротами, бассейнами, а площадь Синьории фонтаном Нептуна, то бракосочетание Франческо и Бьянки отметили лишь балом с фейерверком, придворные чуяли плохой конец… увы, излишне пышный фонтан Нептуна не лучшая вещь Бартоломео, не лучшая, согласны? Ах да, мы это обсуждали уже… да, вещь предбарочная, для нас неуместная, – бедолагу ли Бандинелли, Вазари, Амманати, даже Микеланджело, – подумал я, – он воспринимал как своих современников, едва ли не близких своих друзей, с которыми попивал когда-то вино, с похвалами или добродушной критикой он, подобно медиуму, мог обращаться к ним напрямую. Ничего специально к роковой свадьбе Франческо и Бьянке не успел преподнести Амманати, – всё ещё думал я, хотя ум мой в душном пыльном коридоре мутился, – но мост-то его, изысканно-прорисованный и бесспорно уместный мост Санта Тринита, уместным был, оказывается, во всех отношениях, включая самые тёмные, дивный мост Амманати, как нельзя вовремя, приглянулся в качестве места преступления наёмным убийцам первого мужа Бьянки… – Да, – донёсся голос Мальдини, – Франческо и Бьянка обвенчались, но Фердинандо не желал допустить…