Приключения сомнамбулы. Том 2

Шумно опустил кресло на четыре ноги, с удовольствием, выразительно, как записной декламатор, зачитал из протоколов допросов жалкие соснинские пассажи о красоте, файервассеровские – о прочности.

– А ещё ведь, – повысил голос, – отдельная справка о красоте сочиняется, там, несомненно, новые нас ожидают перлы. Стороженко вообразил сарказм, с коим ударил бы по перевёртышам, съёжившимся на скамье подсудимых – он искренне позавидовал прокурору, назначенному Обкомом государственным обвинителем.

И зацепил глазом закорючечку на откидном календаре: абзац про дома-угрозы велел из обвинительного заключения выкинуть, ибо он напрямую никак не связывался с возбуждённым по единичному случаю уголовным делом; сказал, что обобщения заушательские опасны, надо отдельное безобразие по косточкам разобрать, но и частные определения выноситься не будут – суду важно установить истину, доказать принципиальную вину основных фигурантов, а не ловить посторонних блох. При этом Стороженко пригрозил поспособствовавшим преступлению, поимённо пока не названным бракоделам неотвратимыми должностными взысканиями, предусмотренными трудовым кодексом.

Остап Степанович сложил и, любовно ударяя по столу, выровнял стопку листков. – А проект приговора? – дрогнули пшеничные брови.

– Машбюро зашилось? – в голос подмешался металл, – показательный процесс на носу, отдел административных органов контролирует по минутам!

Стороженко приказал безмолвному помощнику в сером притормозить прочие, не относившиеся к директивной спешке, бумаги, проект приговора размножить без промедлений, копии заинтересованным лицам под грифом «для служебного пользования» разослать. – Для нас, юристов, – добавил, – священна тайна совещательной комнаты.

Снял телефонную трубку.

– Остапушка! – взмолился Влади, – ты обещал в ГАИ неприятности Жанули уладить, ей позарез водительские права нужны.

Венеция, 11 апреля 1914 года

Близ вокзала Санта-Лючия – причалы оптового рынка. Баркасы заполнены корзинами с моллюсками, креветками. Букет запахов моря, рыбы. Невыспавшиеся кошки в ожидании добычи.

Башни, крыши съедены туманом. Насупленные тёмно-серые стены. Маслянистая чернота канала.

Запихивали под скамьи багаж, рассаживались. Осторожно огибали хаотическую рыночную флотилию. Уезжал из Рима я, будучи не в своей тарелке, после бессонной ночи в поезде – и вовсе всё как во сне… был ли, не был у вокзала тот рынок?

Погасли пушистые круги фонарей.

Поплыли.

рассвет над Большим Каналом

Повернули направо, нырнули под мост Риальто, снова повернули, на сей раз налево. Мост Академии? Палаццо Дарио… а на другом берегу – а-а-а, арочки палаццо Пизани… палаццо Фазан… и… делла-Салуте, победительница чумы, разрасталась на фоне неба; валюты, слава богу, на месте.

Странноватое своё состояние смущённой, если не раздражённой радости от встречи с прекрасными завсягдатаями рекламных фотоальбомов я, подплывая к гостинице, объяснял обаянием пугливой обобщающей монохромности, внезапным желанием удержать от распада таинственную хмурую слитность – не выпячивать по-отдельности гордые назидания художественных учебников, приманки путеводителей; я невольно защищался от изготовившегося к моему пленению великолепия.

Светало.

Бледная лазурная трещина расколола тучи, расширилась.

Нехотя просыпаясь, фасады жались один к другому, словно ёжились на утреннем ветерке, и узнаваемо прорисовывались, по-дневному окрашивались, а я – будто бы откуда-то издали, свысока, – осматривал, пока не ослепили блеском подробности, всю Венецию сразу, не только отвесные береговые изгибы над тёмными зеркалами, слепленные из крупиц творческого безумия. Ощутив хрупкость ещё не стряхнувшей сон образности, я забыл о пропорциях и облицовках, формах и стилях, об эпохах, их порождавших, заодно забыл и тирцевские наветы. Воцарился счастливый ералаш в голове, мелькнуло: если утопизм был присущ помимо земных ещё и божеским планам, но в отличие от земных планов мог до последней канавочки-лопаточки воплощаться, то вот оно, совершеннейшее из свершений – невиданный ландшафт, инкрустированный мраморами, терракотой, смальтой, вкупе с каналами, горбатыми мостиками… всё-всё чудесно срослось, а Создатель воплощённую там утопию случайно уронил с затянутого тучами неба.

Да, тучи снова сомкнулись.

И небо незамедлительно излило гнев на меня, кощунственно заподозрившего оплошность Создателя; едва носильщик втащил с причала мой чемодан и фотокамеру в вестибюль, обрушился шумный ливень.

Венеция, 13 апреля 1914 года

Гурик!

Два дня я провёл в заточении, лил дождь.

Утешался коллекцией старых вин провинции Венето, которая обнаружилась в гостиничном, занимавшем за неимением подвала изрядную часть цоколя, погребе, – коллекцией в Венеции едва ль не самой богатой, как уверял плутоватый портье. И, конечно, убивая тоску непогоды, алчущие постояльцы – не последним среди коих был и твой покорный слуга – повадились сбивать головами густую паутину с низких тяжёлых сводов. С несколько наигранным трепетом я пробирался меж тесных лежбищ бутылок, спавших под многолетней пылью, а кельнер, кучерявый краснощёкий малый с расхлябанною походкой и полотенцем на локте, молчаливо сопровождал меня, держа наготове громоздкий, словно древнее пыточное орудие, штопор. В мрачной распивочной зальце, размещённой, как и винный погреб, в цокольном этаже, кельнер церемонно-долго обтирал пыль, выдёргивал пробку, наливал, потешно отводя свободную руку за спину, я же, спеша пригубить, успевал подумать, что и скисшее винцо могло бы обратиться в нектар посредством подобных манипуляций…

Тоска зелёная!

Какого рожна в Венеции, пусть и под обложным дождём, Илья Маркович на убористых страницах посвящал кавказского друга в нюансы послевкусий и похмельных синдромов от итальянских вин?

И вовсе необъяснимо! – Илья Маркович глубокомысленно распространялся о прекрасно знакомых тамаде-Гурику традициях кахетинского виноделия, согласно коим, в противоположность традициям европейским, виноградный сок процеживался, отделяясь от жмыха, не сразу после давильни, а на более поздних фазах брожения.

Теперь – далее писал дядя – постараюсь поподробнее рассказать о том, что я увидел и понял, точнее – попытался понять, во Флоренции, тем более, что Венеция так с ней контрастирует; в отличие от Флоренции Венеция ничего болезненно не прячет, не затемняет, пытаясь укрыться от проникающих взглядов, напротив, с весёлой хвастливостью молодящейся красавицы выбалтывает секреты собственной многовековой неотразимости. Здесь всё знакомо, всё, как на видовых картинах, счастливой пестротой которых столько раз восхищался, хотя, возможно, именно от встреч с бесчисленными, но уже вполне натуральными, оживающими у меня на глазах водно-воздушно-каменными знакомцами, испытываешь ощущение нереальности.

Ощущения нереальности сопровождали меня и тогда, когда я ожившие краски и контуры видописцев вновь менял на подлинные росписи и холсты, – собирал по венецианским церквям и церковным братствам, да так и не смог воедино собрать свои впечатления от Тициана, расшифровывал в галерее Академии, но, конечно, не расшифровал джорджониевскую «Грозу»; сколько смысловых слоёв в его живописи, сколько слоёв…

Однако об этих – и прочих! – венецианских ощущениях, которые я начал испытывать, едва засветило солнце, и я отправился на прогулку – позже…