Приключения сомнамбулы. Том 2

Зажигались за окнами масляные фонари, когда в кондитерской на via de Calzaiuoli мы доедали фисташковое мороженое.

Я зарёкся не огорчать Мальдини, но на перекрёстке via de Calzaiuoli и via de Corso неосторожно спросил: не здесь ли был римский лагерь, отметина истока Флоренции?

– У нас, – досада тронула умиротворённое вкусной едой и отменным вином лицо, не без усилия попытался он скрыть обиду и от притопывания удержался, – у нас, в отличие от жителей городов, наверняка основанных римлянами, не спорят о вероятном месте римского лагеря, колыбель Флоренции – это Фьезоле.

Разрастаясь, белел на фоне чёрно-лилового неба баптистерий. У колонны с крестом Мальдини ждала пролётка; мы распрощались до завтра.

розы во Фьезоле

Фьезоланские холмы с увитыми диким виноградом виллами на террасах холмов, славный городок.

Кусты роз на площади; стены, сложенные этрусками, надгробия этрусков.

Вилла синьора Мальдини располагалась неподалёку от центральной площади, на живописном склоне. Мы осмотрели кусты роз, непривычно высокие и густые, с кое-где распустившимися уже жёлтыми и красными – разных оттенков! – цветками. – Жёлтые символизируют здоровье, радость, богатство, а красные… это ранние сорта, но пока больше бутонов, – объяснял Мальдини, – всё распустится к маю.

Затем Мальдини – остроглазая лобастая экономка Сандра готовила угощение – повёл меня в винный погреб.

Что дальше? – перелистнул страницу.

Во Флоренцию я возвращался вечером.

Розы в садах, повсюду розы… и меня синьор Мальдини снабдил молодым букетом. Прощально позлащённые солнцем склоны вмиг потемнели; ритмичное цоканье копыт убаюкивало.

На угасавшем небе одна за другой загорались звёзды. Крыши Флоренции там, внизу, окутывала дымка, проколотая настороженной копьевидной башнею Синьории… над сизовато-сиреневой пеленою гордо плыл купол.

Лукка, 8 апреля 1914 года

Заросшие молодой травой валы крепостных стен с прогулочными дорожками как нечто природное, радующее глаз своей вольготной естественностью; внизу – улица в цветущих деревьях.

Я пошёл наугад, надеясь, однако, выйти к собору, потом отправиться к круглой площади; в лукканском соборе, как я к тому же вспомнил, меня ждала «Мадонна со святыми», первая работа Фра Бартоломео, та, что очаровала Рафаэля.

Соснин пробежал глазами Лукку, Пизу… не пора ли перекусить?

Чувствовал себя загнанным в угол, сооружая бутерброд с сыром, – неужели абсурдистские расследования, в которые его втянули Филозов и Стороженко, действительно увенчаются судом? Жуя, снова – и совсем уже о другом – подумал: каким безоглядно смелым был всё-таки Илья Маркович! Не боялся, что мучительные, такие дорогие ему итальянские открытия станут общими местами путеводителей.

Ничего не боялся он, доверяя своей тетрадке неразрешимую понятийную драму видения.

Не боялся и – писал, писал для всего одного, ещё не родившегося читателя, потом не побоялся, что читатель этот, племянничек, зевнёт, листая… Своевременно попала к Соснину дядина тетрадка! Ещё лет десять тому и впрямь бы лишь небрежно перелистал, теперь – пробирало.

хм-м, любопытно (вернулся к начальным страницам дневника)

Окраина Помпеи, глубокий раскоп – всего две формы, два цвета. Серая пористая стена из пемзы и огромные, вросшие в стену, рыжие амфоры.

И – дальше:

Неаполь, солнце, песни, море, грязь и горы мусора, вдруг – неожиданность, близ центральной площади, у бокового входа в королевский дворец.

Вдруг среди пальм – пара коней Клодта, водружённых на пъедесталы, которые слева и справа фланкируют ажурные металлические ворота. Не сбежали ли они с Аничкова моста? – забеспокоился я, но мне напомнили о даре Николая 1 неаполитанцам…

хм-м, допустим, допустим (без даты, очевидно, в Милане)

Голоса у здешних певцов божественные, только от этого пыльная помпезность оперы досаждает ещё сильнее.

Блуждание между условностью театра, усугубляемой пением реплик, монологов, и – назойливой тягой к жизнеподобию страстей и декораций всё раздражительнее оборачиваются бутафорией; опера, живущая ею, её же и стыдится, силясь выдавать нагромождение подделок за истинное величие.

в компании святых

Трапезная монастыря закрыта, «Тайную вечерю» не посмотреть; над безнадёжно отсыревшей, растрескавшейся и осыпавшейся фреской пытаются всё же колдовать спасители-реставраторы. Какой-то злой рок, Леонардо не везло с настенными росписями.

Так, дальше.

Карабкался по лестницам, с галереи на галерею, пока не выбрался на свет Божий.

Задышав полной грудью, прогуливался по крыше Миланского собора. Столпотворение мастеровито изваянных, словно просвеченных солнцем статуй; великолепная затея – под присмотром химер вознести их всех вместе.

На променаде небожителей я ловился на желании, приподымая шляпу, раскланиваться с узнаваемыми святыми. С перенаселённого – высокого, безоблачного – неба я не без превосходства поглядывал вниз, на беззащитный муравейник, мрачную скученность громоздких домов.

И – головокружительный прыжок с Миланского собора в окаянное время.

…1920 года

Глад и мор, холод. Как ни стараюсь, не могу различить и слабого просвета на горизонте.

Каюсь, не малая вина за беду, взломавшую мир, лежит на канувшей эпохе пряной вянувшей красоты – мы были опьянены! Игра масок заменяла нам жизнь, а многосложность, изощрённость искусства, артистизм исполнителей между тем становились невыносимы. Незабываемые сцены перед глазами. Вечер у Акима и Иды, неземная пластика её движений, жестов и поз, кажущаяся бестелесность. А вот утончённый, высокообразованный Мишенька за роялем, рюмка зелёного ликёра на чернолаковой крышке. Мишенькины пальцы, что клешни краба, бочком-бочком перебегают по клавишам, ко мне повёрнуто треугольно-уродливое, нарумяненное лицо с ранимым бесстыжим взглядом, подмазанными губами – медленно шевелясь, губы выпускают на волю чарующие звуки «Александрийских песен»…