Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
…1922 года
Ходили с Соней и Евсейкой на набережную Васильевского острова провожать Франка. Соня также понадеялась найти среди отплывавших Лёву Карсавина, хотела привет передать Тамаре, но ни Франка, ни Карсавина мы так и не повидали, пришли чересчур поздно.
Жалкий пароходишко с пышнейшим именем – записал, чтобы не забыть: «Oberburger meister Haken»! Еле заметно, бесшумно отваливал чёрный борт. Махавшие фигурки на палубе – как призраки; ещё и на середину Невы не снесло, а будто безвозвратно границу пересекли. Память мою вспорол давним знаком беды другой чёрный пароход, старожил венецианской лагуны, – с серыми палубными тентами, чёрной наклонной трубой, из которой валил чёрный дым.
Столько отъездов, отплытий.
А меня что-то удерживает на этом гранитном бреге.
Соснин отлистал дневник назад, великодушно вернул Илью Марковича
Рим, 9 апреля 1914 года
Как много можно увидеть ночью, повернувшись лицом к стене: зелёный луг с тройственным белым пизанским чудом, куртины крепости и тёмные улочки Лукки, сиенская площадь за окнами палаццо Пубблико, опять Флоренция, красный купол в небе, почему-то – со всеми цветовыми нюансами – Гирландайо в Санта-Марие-Новелле.
Но – поверх видений – думалось совсем о другом; изнурительные споры – тот ли стиль перед нами, этот, подменяют предмет внимания, мысли, ускользая, хватаются за понятийные подпорки, а мы с пеной у рта обсуждаем их, этих подпорок, логическую прочность, устойчивость, ибо бессильны своими словами непосредственно передать и объяснить то, что видим.
Накануне отъезда из Петербурга читал Винеровскую, недавно переведённую на русский, «Историю стилей» – историю чётких схем и смен предпочтений, накладывающих рамки периодов на плавные перетекания формотворчества из эпохи в эпоху. Тирц её, историю ту, привычно нанизывающую на временную ось столетие за столетием, горячо оспаривал, по Тирцу подлинная новизна возникала, возникает, будет возникать внезапно и сразу. Кто прав?
Сегодня за утренним бритьём, словно не писал весь прошлый день, чтобы не растерять последние тосканские впечатления, а ночью так и не сумел сомкнуть глаз, я ощутил прилив свежести, у меня даже наклюнулась примирительная гипотеза, позволявшая мне иначе, чем принято, группировать и обобщать признаки стилей, хотя, по правде сказать, итальянское художественное многообразие делало заведомой глупостью попытку усмирить мыслью пластическую стихию; к тому же, вспоминал я, чёткие схемы, которые охотно принимают затем за стиль, – прибежища второсортных художников. И всё же! – охота пуще неволи. На манер психически-контрастных свойств личности я условно поделил стили на обращённые в себя, выплесками своих внутренних бурь нас покоряющие, и стили заведомо показные, обращённые прежде всего – вовне. К обращённым в себя, таинственным и спонтанным, я, естественно, отнёс готику, барокко, модерн, к обращённым во вне – стили «правильные», «нормативные», почитаемые за ясность и светоносность, – ренессанс, классицизм.
Симпатии мои незачем прятать.
Готика, барокко, модерн рождались мгновенно и будто из ничего, будто б на пустом месте. Разве барокко, – спрашиваю я себя, – не внезапная упоительная крамола? Разорванный фронтон чего стоит… Но за каждым из нежданных рождений случалось взросление-успокоение, зодчество вдохновенно пятилось к поруганным идеалам, верх брали подражательные инстинкты – преемственность провозглашалась ведущей художественной идеей, что и оборачивалось затем увражной одышкой и – новым рывком в неведомое.
Так было, когда в оглядке на античные образцы ренессансные фасады, закованные в ордерные доспехи, охраняли, но не сохранили вроде бы навечно присвоенную гармонию от посягательств времени.
Так стало с величавой оцепенелостью классицизма.
Так будет.
А намыленная физиономия подсказывала из зеркала – двор палаццо Фарнезе, замкнутый, внутренне напряжённый, это ли не сжатое обобщение, не образ обращённого в себя, чарующего, но чурающегося самоизоляции стиля? Заимствуя узнаваемые детали из ордерных архивов античности, ренессанса, но бунтарски играя их прихотливыми до фантастичности сопряжениями, барокко – в отличие от провозглашённых чистыми стилей – умножало энергию заразительной новизны, не зря зрелое барокко, вылетев из римского инкубатора, пленило Европу и – разумеется, под надзором неба – принялось ваять таинственнейший из городов – Санкт-Петербург.
……………………………………………………………………………………
Но – осторожнее! Как смешны воззрения-ярлыки: Сиена – город готики, Флоренция – ренессанса, Рим – барокко. Мысль, побарахтавшись, торопливо цепляется за удобные схемы, против которых – время. Будущее и вовсе – рискую я напророчить – за гибридизацией стилей, за формами-метисами, им не грозит застой крови. Рискую, ибо и орнамент ныне осуждают как преступление, славя кубистическую аскезу. Но это – утешаюсь – отвлекающая уловка времени, ему предстоит раньше ли, позже, но взять из накоплений зодчества всего понемногу, скорее даже – всего помногу.
Я собрал бритвенные принадлежности.
И выглянул в окно.
Погода была отличной – слепила, растекаясь, солнечная клякса у моста Кавур. Внутренний голос возликовал – я вернулся, вернулся! Неужели я снова буду бродить по Риму, поедая его глазами?
Рим, 10 апреля 1914 года
Вернулся я всего на два дня.
Прощание начал с ватиканских садов; лоск лавра, кусты роз, чёрные козочки на зелёных склонах, поросших неподвижными соснами.
И, конечно, попрощался я с собором Святого Петра. Сначала – издали, когда медленно шёл к нему по набережной от моста Кавур; вспоминалась серебристая, светившаяся в небесной дымке точка, купол, увиденный совсем уж издали, с Палатина, сквозь проём руинной огненно-кирпичной стены… мета Рима? Мост Умберто, упиравшийся в уродливый комод-великан, Дворец Правосудия, минуты через две – другой мост, с легкокрылыми, бело-прозрачными берниниевскими ангелами; стоял у красно-серой цилиндрической громадины замка, в который средневековье превратило адриановский мавзолей, сравнивал купол Микеланджело с парившим над Флоренцией куполом Брунеллески – разве не столь же величаво и вдохновенно парил над римскими крышами и этот купол, когда я увидел его из поезда? Нет. Что-то при фронтальном приближении к собору, при взгляде с площади, было не так… Купол Микеланджело не удался?!
Тибр круто уходил влево… купол проваливался.
Собор Святого Петра чем-то необъяснимо разочаровывает.
Портик, нарисованный Мадерно, плоский, едва выступающий из фасадной стены на толщину колонн, как кажется, мелковат, но при приближении этот же портик столь стремительно вырастает, что не успеваешь охватить его взглядом. Обманные эффекты обратной перспективы? Два низких узких корпуса примыкают под острыми углами к фасаду, перед фасадом с портиком – площадь-трапеция, вспомнилась площадь Капитолия… во всяком случае, Бернини, хитроумно оконтурив двухчастную – трапеция плюс овал – площадь перед собором, заключив соборный фасад в сложную пространственную раму, искусно компенсировал пропорциональные и пластические упущения Мадерно. Войдя в собор, поражаешься огромностью внутреннего объёма, если же под куполом в восхищении запрокинуть голову, вновь поразишься – купол изнутри полихромный, на нём изображён кессонированный плафон – кессоны, розетки населены мозаичными евангелистами, ещё бог знает кем; но купол отнюдь не кажется гигантским, его зрительно ужимает цветистость? Яркость как проявление ложной скромности? Монохромный, с натуральными кессонами, купол Пантеона больше, куда больше – твержу я себе, зная, что у обоих куполов почти одинаковые диаметры… а-а-а, вот на что пустили бронзу Пантеона, – замираю у складчатого балдахина с витыми колоннами, опять смотрю вверх. На первый взгляд и золотой пояс с латинской надписью у основания купола не очень-то и широк, но стоит мне присмотреться, я лишь головой качаю; каждый элемент декора вполне гармоничен, а вот соотношения между ними… Взлетает кафедра Святого Петра – апофеоз скульптурной фантазии Бернини, сверкающие кучевые облака… Мощи Святого Петра, окружённые горящими лампадами, в боковой капелле – мощи Иоанна Златоуста. Мерцание смазывает очертания, растворяет уходящие в перспективу пилоны, колонны, будто намеренно от чего-то главного отвлекают роскошь, блеск порфира и золота; чем внимательней разбираешь измельчённые нагромождения художественных сокровищ, тем чаще натыкаешься на изобразительно-пластические сбои, сомнительные по вкусу и мотивировкам иллюзионистские фокусы. Но не в том ли главный фокус, что в Риме даже неудачи – чудесны? Интриган-Браманте начал. А растянутое на века возведение собора, соперничество, даже вражда разных – и каких! – зодчих и скульпторов, взорвало суховатые ренессансные членения исходного брамантовского проекта игрою барочных вольностей, запутало итоговую картину наслоениями декоративных мотивов.
Когда пристроили колоннаду, её разомкнутые дуги окончательно – сужу по себе – усложнили и запутали восприятие.
Предполагал ли Бернини такой эффект?
Интересно, – подумал Соснин… – искусственность, удивляющая искусностью.
Форма колоннады, придающей форму людскому морю, которое волнуется здесь по церковным праздникам, вроде бы проста, если не схематична, колоннада в плане всего-то воспроизводит контуры замочной скважины; очевидно, схема должна была соблазнить символикой своей заказчика-папу, рассматривавшего на чертеже план – Святой Пётр, первый из пап, как ни как был ключником рая. Почему бы не прочесть берниниевскую пространственную метафору буквально? Стоит ли бояться, что такое прочтение прикинется кошмарным сном? Ударили колокола, но это, оказывается, лишь ключи зазвякали, самый большой из них, ключ от ворот рая, опускается, нацелившись, с неба, почти без зазора вставляется в замочную скважину; праведники и грешники, относящие себя к праведникам, трепетали, ждали, когда со скрежетом ли, ангельской мелодией… и тут всех их, толпившихся на площади, небесный ключ, не успевая провернуться, продавливает в тартары, земля разверзается, все скопом валятся… в небо, куда же ещё? – вершится по Микеланджело провидческий страшный суд.