Приключения сомнамбулы. Том 2
Шрифт:
– Кто испёк сказочное пирожное?
Нет, он не слышал вопроса, не желал его слышать, с любовной тщательностью протирал портрет Франческо 1 тряпкой, до того свисавшей со спинки старого, пылившегося по-соседству кресла; заблестел лак, на лице несчастного Франческо 1 ожили детские большие глаза.
– Бесполезно гадать, сколь мудро, успешно или бездарно правил бы Флоренцией династически-незаконный наследник бездетных и потому заслуженно отравленных Франческо и Бьянки, – сказал я намеренно громко. – Зато, – для верности я, дивясь собственному садизму, склонился к уху Мальдини, – зато отлично известно, что Фердинандо 1, чистокровный Медичи, отравил правившую чету под утончёнными, воздушно-манерными, но так и не доконченными росписями Понтормо, чтобы властно повести Флоренцию к сонному политическому упадку, спасшему от поругания её строгую красоту, позволившему безбедно проспать барокко. Не пора ли отдать должное Джамболонье? Скульптор он, конечно, послабее, чем Вероккио или Донателло, но именно ему выпала честь обессмертить в чугуне кондитерский ядовитый подвиг, воздвигнуть на площади, помнящей сеанс оконного, гибельного для Франческо и самой Бьянки гипноза, грозный конный памятник Фердинандо 1,
Мальдини не находил ответных слов, губы дрожали, он мог вот-вот расплакаться, как ребёнок, хотя я не припомнил ему другого великого тосканского герцога, Фердинандо 11, в бытность свою кардиналом в Риме так сладко любившего поспать, что его не мог разбудить и пушечный выстрел… а после него ведь был ещё один уникальный Медичи, он словно наглотался на весь свой век снотворных пилюль, управлял герцогством исключительно из постели. Перебрав иронии, в который раз за время нашей экскурсии я ощутил себя виноватым, поспешно перевернул не самую благостную страницу флорентийской истории. Чтобы побыстрее загладить новую вину свою, похвалил Вазари. – Сумел как-никак сделать то, что не получилось у Микеланджело в Риме.
Мальдини вопросительно посмотрел.
– Мы идём по коридору над Арно, идём из палаццо Веккио, пройдя через Уффици, в палаццо Питти, не так ли? И Микеланджело над Тибром тоже намеревался перекинуть коридор-мост, намеревался связать палаццо Фарнезе и Фарнезину, но ничего у него не получилось… замысел был эффектный, из огромнейшего палаццо Фарнезе, не выходя на улицу, лишь посматривая на воду и яникульские пинии, попасть в уютную Фарнезину, под дивно расписанные Перуцци своды, он там и иллюзию прозрачной стены с видом на римский пейзаж создал, – я прикусил язык, Перуцци был сиенцем, но… Мальдини не успел обиженно поджать губы, как я кинулся исправлять оплошность, – помимо коридора-моста Вазари, у вас есть ещё и образный мост, разве родственные трактовки Брунеллески величественно-светлых центральных нефов в базиликах Сан-Лоренцо и Санта-Спирито не связывают берега Арно?
Успокаиваясь, Мальдини радостно закивал, я оступился.
Дальше мы продвигались во тьме, как по ухабам – вверх, вниз, снова вверх. – Мы уже в Ольтрарно, рядышком с церковью Санта-Феличита, церковный балкон, на который Медичи, шествуя по коридору, могли свернуть, чтобы помолиться, ремонтируют, и лестницу в Санта-Феличата, к капеллам, ремонтируют тоже, жаль, мы не сможем посмотреть «Снятие с креста» кисти Якопо Понтормо, не сможем, а вам было бы интересно: странная композиция, странные позы и жесты мятых и растёкшихся фигур, странные завихрения драпировок, странный колорит, странный свет, – на сей раз, возвращая долг, вволю поиронизировал Мальдини. Отсчитывал шаги, видел сквозь стены? – Осторожно, вниз две ступеньки, – предупреждал, – теперь нагните голову. У узенького окошка посетовал. – Слишком просторное для нас было место, так нам здесь навредил простор, так навредил, безо всякого барокко неисправимо место испортили – площадь большая, пустая. И палаццо Питти чересчур большим для нас получился, семиоконный фасад Брунеллески по указу Козимо 1 неоправданно в обе стороны удлинили… Если бы не было за окном такой большой и пустой площади, такого большого, протяжённого, многооконно-тоскливого, то серо-жёлтого, то рыжеватого, с зеленцою в тенях, фасада, где поселился бы Достоевский? – думал я, – и если бы за болезненно-прозорливым, безвкусно-нервическим сочинительством своим не засматривался он, вспоминая Петербург и загодя набираясь злобы, на эту площадь, на этот многооконно-тоскливый фасад, дописал бы он «Идиота»? – Неподалёку, – прервал мои раздумья Мальдини, – Козимо 1 поставил мемориальную колонну в честь нашей славной и окончательной победы над Сиеной. Налево, налево, прямой проход заколочен. А сейчас дайте руку, ступенька вверх, не споткнитесь, – скомандовал он; восковые пальцы его были прохладными и сухими. Два шага, три. Он разжал пальцы и зазвенел ключами. Полная служительница с седыми локонами, сидевшая на зелёном стуле с гнутыми ножками и высокой овальной спинкой, ничуть нам не удивилась, радостно закудахтала – очевидно, Мальдини не раз вот так, с гостем или гостями, внезапно появлялся перед ней из потайной двери.
Не зря надышались пыли! До чего любопытно – великие полотна на фоне поздне-барочных приторных фресочек, прославлявших последних, бесславно клевавших носами Медичи; да, самый последний управлял из постели… добралось-таки барокко в спасительно усыплённое герцогство, но добралось лишь в виде вялых салонных росписей, криволапой, тучно-роскошной мебели. Задержались у Рафаэля, я не мог отойти от «Мадонны в кресле». – Вот где Рафаэль идеален, – тихо сказал Мальдини, – колористика, композиция, вписанная в круг, безупречны, посмотрите, не правда ли забавная деталь? – острие локотка младенца-Христа попадает точнёхонько в центр круга; затем мы постояли у «Снятия с креста» Фра Бартоломео, итогового его холста.
– Сначала Фра Бартоломео влиял на Рафаэля, потом Рафаэль на… – объяснял Мальдини, – если посмотреть первые работы, хотя бы «Мадонну со святыми» в лукканском соборе, то можно почувствовать…
– Рафаэль и Джорджоне тоже, может показаться, друг на друга влияли, – неосторожно заметил я, когда мелькнули сквозь проём в соседней зале «Три возраста». Кисти у них вроде бы равно лёгкие и свободные, и краски, их сочетания, их живая фактура, хотя на мой вкус Джорджоне в смысловом и композиционном строении картины куда свободнее и изобретательнее Рафаэля, Джорджоне подразумевал в своих картинах несколько планов, просвечивающих друг сквозь друга, не подчинялся диктату античных и религиозных сюжетов. Загадочные луврские пасторали, – добавил я, мысленно приближаясь к «Сельскому концерту», – меня, во всяком случае, убеждают, что Джорджоне в качестве натуры для своей кисти избрал собственное воображение, куда чудесно поместил и всю античность, и Библию.
Отповедь последовала незамедлительно. – При чём тут Рафаэль? Скорее перекличку можно уловить между манерами Джорджоне и Андреа дель Сарто, истинно-великого безошибочного флорентийца, самого великого нашего живописца после Боттичелли.
– По-моему, дель Сарто главные свои вещи писал после смерти Джорджоне.
Слова мои утонули в патриотичном молчании.
Затем, бросив несколько нелестных замечаний в адрес всей венецианской школы, легкомысленной и поверхностной, как и погрязший в беспутном весельи город, который её породил, Мальдини поиздевался над отдельными живописцами. – Карпаччо и даже братья-Беллини, – я еле удерживался от смеха, – при всей их старательности так и не научились толком, в классическом духе, рисовать и смешивать краски, Джорджоне сам по себе, вне выдуманной искусствоведами школы, вне венецианского мифа, был, конечно, неплох, артистичный и музыкальный, он привнёс в живопись свежесть своих фантазий, но, – морщился, теряя остатки чувства справедливости, Мальдини, – чему он научил Тициана? Увы, кисть Тициана бывала чересчур невнимательной к внутреннему миру моделей, чересчур расторопной, мазок опасно выходил у Тициана из-под контроля. Веронезе? Он, при умном таланте компоновщика, подчинял свои немалые умения изображению драпировок, и хотя складки богатых тканей он, не в пример тому же Рафаэлю, писал преотлично, блеск серебряного и золотого шитья, блеск парчи утомляют и самый заинтересованный глаз, что же до никудышных гигантоманов Тинторетто, Тьеполо, то они и вовсе осчастливили нас лишь помпезною пустотой.
Дель Сарто? «Святое семейство».
Боттичелли? «Портрет знатной женщины». Мальдини, знаток интригующе-романтических биографий всех, наверное, знатных флорентиек, глубоко вдохнул и… на меня излилась ещё одна душещипательная история…
Мы возвращались тем же путём – вверх, вниз по каверзно прятавшимся во тьме ступеням. Я всё ещё оставался в плену Джорджоне, его «Трёх возрастов», вчитывался в смелую цветовую гамму облачений-тканей на трёх фигурах, являвших нам, судя по всему, три фазы жизни одного человека; гамма растягивалась от красного к зелёному, от огненно-красного кафтана, облегавшего спину смотревшего на зрителя старика, через гранатово-коричневое, с оранжевыми блестящими лентами, одеяние мальчика, державшего в руке белый листок бумаги, и, наконец, дотягивалась до болотно-зелёного, с шитьём, тонкого камзола мужчины, повёрнутого ко мне-зрителю в профиль, чуть склонившего голову, что-то мальчику объяснявшего; ещё была непроницаемая чернота фона, из него едва проступала мягкая чёрная шляпа мальчика. И – бил слева, откуда-то из-за рамы свет, таинственный свет. Или всего-то сильная, но невидимая зрителю лампа? Глаза мало-помалу привыкали к темноте, я вспоминал вслух горячие путаные рассуждения юного, искреннего и беззащитно-наивного живописца, Алёши Бочарникова, с ним я недавно познакомился в мастерской у Бакста; Алёша истово верил в запредельный, не лучами какими-то, выявленными и направленными мазками кисти, но сплошняком пронзающий краски на холсте свет.
– Нам бы тот свет не помешал, – пошутил Мальдини, хватая меня за локоть, когда я в очередной раз оступился.
И – натуральный свет, прямой и отражённый, яркий, до рези в глазах; в окнах, за рекой, крышами – воздушно-сиреневые, еле отличимые от неба горы. Мальдини чуть отстал, аккуратно повернул портрет бедного незабвенного Франческо 1 лицом к стене.
Мы снова в Уффици.
Прелестные потолочные росписи меж тёмными деревянными балками, фриз из портретов. У тициановской «Венеры» Мальдини хитро на меня глянул, мол, как вам хвалёный венецианец? Да, сладковатая красивость, поспешность кисти… а-а-а, дель Сарто, «Мадонна с гарпиями». Мальдини поведал мне о тонкостях одухотворения скульптуры живописью; статуеподобная Мадонна, поднятая на пьедестал, Святые по бокам от неё в струящихся тканях…
Вспомнились воспетые Тирцем колонны на пьедесталах.
Вот оно что! Истинно-великий, совершенный и безошибочный дель Сарто был, оказывается, совсем не прост! Не распознанный возмутитель флорентийского спокойствия, писал уже, оказывается, не Мадонну, а её образ. Что ж, достойное напутствие давал дель Сарто своим двум дерзким ученикам – подумал я, но промолчал, боясь причинить моему гиду новую боль.
Мы шли из зала в зал. – А как вам этот очаровательный сосуд греха? – глаза Мальдини смеялись, – а этот? Я узнавал об истинных судьбах юных авантюрных моделей, с которых писались мадонны, о многовековых приключениях ювелирных украшений, некогда поблескивавших на этих вот шеях, пальцах.
Многое ещё мне довелось услышать прежде, чем в темноватом переулке, перспективу которого замыкал романский, со скромным плоским мраморным порталом фасадик церкви Санта-Стефано-аль-Понте, мы нырнули под тусклую вывеску «Ristorante».
Мальдини углубился в винную карту, долго и серьёзно выбирал кьянти, наверняка, такое, какого мне ни за какие деньги не смогли б предложить в Сиене, потом расшифровывал мне составы гарниров к телячьей отбивной. – Фасоль, обязательно фасоль, – компануя меню, он с усмешкой поругивал недалёких обжор-болонцев, примитивных, не сподобившихся даже на изобретение собственных блюд сиенцев, но особенно досталось пизанцам, они – не иначе как в память о своей давным-давно почившей морской республике – безобразно щёлкали за обедами створками больших чёрных ракушек, громоздившихся в глубоких тарелках: пахнущие гнилостью и тиной моллюски пожирались не в меру памятливыми пизанцами на закуску, на первое и второе. – В средневековье еду здесь, в одном из лучших ресторанов, подавали на дереве, на разделочных досках, в эпоху Ренессанса именно здесь впервые освоили керамические сервизы, знаменитую керамику Монтелупо Фиорентино, – Мальдини перешёл было к тонкостям ритуалов тосканской кухни, которые виртуозно использовались отравителями; тут уже он, почувствовал я, прикусил язык, испугавшись, что я вновь вернусь, не дай боже, к ядовитому подвигу Фердинандо 1, ловко перевёл моё внимание на стародавнюю легенду об одном якобы благочестивом римлянине, якобы покровителе искусств времён Марка Аврелия – Ироде Аттическом; он отравил свою жену-флорентийку, точнее, уроженку Фьезоле, отравив, с избыточным красноречием доказывал, что его оклеветали, римский суд отравителя-римлянина, разумеется, оправдал… невнимательно слушая, я пытался разобраться в сгущённых впечатлениях дня. Однако ничего толкового в осадок не выпадало; не нашлось второсортных художников, чьи схематизации помогли бы мне заострить, схематизируя, мысли? Сквозь наслоения образов светил, правда, чистый образ капеллы Пацци… нам принесли спаржевый флан, соранскую фасоль, каштаны Муджелло…