Приволье

— Маманя, ежели надо, то сумею, — строго, как взрослый, ответил Анисим. — Пока подержите ее возле себя, а я возьму ножик.

Мать обрадовалась и испугалась: неужели это ее Анисим отвечал так спокойно и так уверенно: «Я возьму ножик», — думала она. — Як же он быстро вырос, як возмужал без батька…

— Маманя, а брусочек у нас имеется? — по-деловому спросил Анисим. — Ножик надо поточить. Дедушка Яков завсегда так делал.

— Брусочек должен быть, — ответила мать. — Поищи в сенцах.

— Потребуется посудина для крови, — тем же деловым, уверенным голосом, совсем как взрослый мужчина, сказал Анисим. — Дедушка Яков говорил: кровь можно поджарить на сковороде, тоже питательно.

— Возьми ведро.

— Лучше бы тазик. Он пошире ведра.

— Тазик стоит в сенцах.

10

В этом месте бабуся посмотрела на меня своими добрыми старческими глазами, тяжело вздохнула и сказала:

— Боже мой, до сей поры не могу понять, откуда в те его годы Анисим все это знал и умел? Видно, всему обучился не у своей матери, а у покойного деда Якова да у нашей степовой житухи.

— Как же он выполнил поручение матери?

— Лучше и не надо. Исполнил, як и следовало. И шкурку снял, освежевал умеючи, и кровь собрал в тазик. А як ловко подтачивал брусочком ножик! Мастер!

— Надолго хватило баранины? — спросил я.

— Дотянули аж до марта. И, знаешь, як после этого пошли на поправку мои диточки? Сразу и поздоровела и повеселела моя шестерочка. Шо значит — мясцо.

— А прокурор вас допрашивал?

— Прокурор не вызывал, а следователь приезжал до меня сам, — ответила бабуся. — Мужчина пожилой, из себя спокойный, вдумчивый, все больше молчал да меня распытывал. Увидал мою ораву, мое житье-бытье, узнал, шо мужик мой на войне, и спросил так ласково, озабоченно: «Як же ты, сердешная, их растишь?» Трудно, отвечаю, а надо, ить я же им мать… Понравился мне следователь своей задушевностью, и через то я ничего от него не утаила, все порассказала, як воно було. И про верховых, як воны угнали отару с арбой, и про нашу житуху в Осотном, як мы там голодали, и про то, як добрались в Привольный и як меня тут встретили. Не смолчала и про гуся, шо изловила на выгоне, и про овцу, яку увела из овчарни. Никому не говорила, а ему сказала и про то, як скосила пулями тех ворюг и як погиб дед Яков. Следователь слушал меня, закрывши очи, не перебивая. Все мои слова записал на бумаге, прочитал мне написанное и уехал. И, веришь, не позабыл про мою шестерочку — прислал с человеком три буханки хлеба и немного сахару. После этого моя шестерочка и вовсе ожила. А вскорости следователь опять заехал и сообщил, шо те двое, яких я постреляла, были из села Осотного, старший — немецкий полицай, а молоденький — его сынок… «Смело, — говорит, — ты поступила тогда». Так и сказал. Вот за свою смелость я и получила медаль «За отвагу». А через месяц далеко от Привольного, аж на Черных землях, все-таки отыскалась моя отара вместе с быками и арбой. А конь и корова пропали. В нашем совхозе из шестнадцати отар нашлось четырнадцать. Две отары погибли. — Бабуся вытерла платочком давно слезившиеся глаза. — Так мы, Мишуха, и выжили, все, окромя деда Якова и моей матери. По весне дали мне отару, пару новых быков с арбой, и со своей шестерочкой я сызнова повела овечек в степь, по привычным путям-дорогам. Сызнова зачалась наша привычная кочевая житуха… — Мимо окна промелькнула тень. — А ось и сынок Анисим идет до матери. Давненько не заявлялся.

У дяди Анисима Ивановича поступь тяжелая, в родительскую землянку он вошел как-то боком, не спеша, увесисто ставя крепкие, обутые в сапоги и несколько раскоряченные ноги. Увидев сына, моя бабуся повеселела, лицом помолодела, в глазах затеплилась радость. Анисим Иванович поздоровался, снявши картуз, сказал, что пришел проведать мать. Бабуся ласково и с упреком в голосе сказала:

— Аниська, мой старшой, ты-то живешь рядом с матерью, мог бы и чаще заглядывать к родительнице. А вот Толику трудновато. Игде эта Конга, игде материнский порог? Як ему, бедняжке, мать проведывать?

— Всегда вы, маманя, чуть что, так сразу о Толике да о Толике.

— Так ить младшой он, да и далече находится.

— Ну, как поживаете, маманя? — спросил Анисим Иванович, широкой спиной заслоняя оконце. — Не хвораете?

— Слава богу, сынок, покедова еще двигаюсь… Да ты садись, здоровило, от тебя аж тесно в хате. Мы тут с Мишухой беседовали, вспоминала я про нашу житуху в степу и о похождениях с отарой. Як раз перед твоим приходом всех вас шестерых упоминала. И про то поведала, як ты еще мальчуганом мастерски разделал овцу. Помнишь, Анисим?

— Такое, маманя, разве забывается?

— Ить малой же был, а умел.

— Когда надо, так все сумеешь. — Анисим Иванович уселся на лавке, положил на колени крупные темные ладони. — Вы же знаете, маманя, по части овец я все умел раньше и все умею зараз. Это те, некоторые из которых нынче наговаривают на меня всякую небылицу. И консерватор я, и отсталый элемент. И то у Анисима Чазова не так, и это у него не эдак. — Он доверительно посмотрел на меня. — Брехня! Вот ты, Михайло, мой племяш, человек грамотный, в Москве учился, приходи в мой стригальный лагерь и погляди, как у меня налажено стригальное дело. Могу заранее поручиться: у меня завсегда стрижка проходит намного лучше, нежели у некоторых из которых брехунов, да и лучше, нежели у того же всеми расхваленного Сероштана. Я уже не говорю о стригалях. А какие у меня стригальщицы! Бьюсь об заклад, нигде таких не сыскать. — Он усмехнулся, озорно поведя глазами. — И в работе — огонь, и в невесты годятся. Красавицы девчата! Ить правда, маманя?

— Лучше бы подумал, сынок, про свои соломенные кошары, — сказала старая чабанка, строго посмотрев на сына. — Ломать их давно пора. Ить одним своим видом позорят хутор.

— Никакого позора не вижу, — ответил Анисим Иванович. — Вы что, маманя, забыли, как в прошедшем времени жили чабаны. Вот мы и живем по старому чабанскому обычаю, как жили наши отцы и деды.

— Ох, гляди, сыну, доживешься по старому обычаю, пока к тебе припожалует Артем Иванович Суходрев да устроит в Привольном тайное голосование.

— Не боюсь я никаких голосований.

— А ежели хуторяне тебя не изберут? Что тогда?

— Кого же им избирать? Некого! — уверенно заявил Анисим Иванович и снова обратился ко мне. — Так что, племяш, придешь в мой стригальный лагерь? Вот и убедишься в моей правоте. А с Сероштаном мы еще потягаемся. И тем, его защитникам, следовало бы спросить не Сероштана, а овец, где им лучше живется: в этих каменных загородках или у нас в кошарах? И еще надо спросить у овец, что для них вкуснее — природная травка, та, что под ногами, или посеченная машиной суданка в кормушках? Ну как, Михайло, придешь в мой стригальный лагерь?

Я согласился.

11

Место, именуемое стригальным лагерем, находилось вблизи соломенных кошар, и было оно похоже на необычную парикмахерскую, где шмелями жужжали машинки, которыми стригут волосы, только в воздухе носился не аромат духов и одеколонов, а какой-то особенный, спиртом бьющий в нос запах овечьего пота и шерсти. Помещение было стандартное, изготовленное на заводе, так что его можно было быстро собирать и разбирать. Тянулись две фанерные стены, между ними гуляли сквозняки, а над ними — легкая, из пластмассы, крыша — надежная защита от дождя и солнца. Во всю длину этих стен вытянулись широкие столы, а лучше сказать — нары, высотою в полметра, сбитые из прочных досок, хорошо оструганные и уже до лоска вытертые овечьими боками и спинами. Над столами — электроагрегат с двенадцатью шнурами, один от другого на расстоянии трех метров, на концах этих шнуров — стригальные машинки, такие же, как и те, которыми пользуются парикмахеры, только ручки у них потолще, поухватистее, а ладошки-ножи пошире.

Стригали и стригальщицы — это, говоря без преувеличения, виртуозы своего дела, они — в этом мне довелось убедиться воочию — в чем-то намного превосходят своих старших коллег — парикмахеров. Да и работенка у них была потруднее и посложнее. Мастера овечьей стрижки стояли в ряд, перед ними — двери входные, а за спинами — двери выходные. За той дверью, которая была перед глазами, толпилась порядочная очередь «клиентов». Со вчерашнего дня, готовя к стрижке, овец не кормили и не поили, потому что когда они накормлены и напоены, то кожа их выделяет большое количество жиропота, и тогда шерсть у них становится влажной, такую трудно срезать.

Впускали «клиентов» по одному. Молодые овцы, те, какие появлялись здесь впервые, входили нехотя, упирались передними и задними ногами, дрожали, боялись и непривычного для них треска моторчика, и шума голосов, и жужжания машинок, и необычной обстановки. Самых трусливых приходилось подталкивать и силой укладывать на нары. Старшие, для кого такого рода процедура была не в новинку, шли смело и, как бы желая поскорее избавиться от тяжелой шубы, сами прыгали на нары и ложились. Остриженные, до удивления беленькие, ставшие намного меньше и намного легче, смешные оттого, что казались словно бы раздетыми догола, теперь уже выбегали в общий баз, непривычно чувствуя на голой спине и теплоту солнца и свежесть ветерка. Особенно спокойно, с видимым достоинством вели себя старые, матерые бараны, медлительные и в движениях, с закрученными вокруг ушей рогами. Были они рослые, крупные, мясистые, носили на себе десятка полтора килограммов отличной шерсти. Входил такой молодец, спокойно поглядывая то на стригаля, то на знакомые ему невысокие нары с нависшими над ними шнурами. Ему чуть-чуть помогали, подталкивая сзади и приподнимая увесистый курдюк, и баран сам живо взбирался на настил и, перед тем как лечь, всякий раз дробно постукивал о доски желтоватыми копытцами, словно бы собираясь с радости приударить гопака.