Приволье

— Ну, а вы, как мать, не догадываетесь, кто же отец Юрия?

— Догадываюсь, от матери ничего не скроешь. — Она вытерла платочком заслезившиеся глаза. — Да что толку от моих догадок.

— Ну, кто же он?

— Есть такой, Семен Яковлевич. Ее начальник, главный бухгалтер. — И опять платок потянулся к глазам. — Мужчина семейный, степенный, подумать только…

— Почему же вы считаете, что именно он — отец Юрия?

— Как-то прихожу из детского садика с работы, глянула в окно и вижу: этот Семен Яковлевич держит на руках Юрика — тогда ему еще и года не было — и чучикает его, и ласкает, а Таисия тут же, радостная. Они меня не видели, и в хату я не пошла. Ходила по селу, ждала, когда этот Семен Яковлевич уйдет… Захожу в хату, спрашиваю: «Кто тут был? Кто держал на руках Юрика?» — «Да вы что, мама, — отвечает, — никого не было, я одна». А сама полыхает, вижу, что говорит неправду. «А Семен Яковлевич был?» — «Какой Семен Яковлевич? Да вы что, мама, в своем уме? Вам что, привиделось?» Я же и осталась виноватой. — Анастасия тяжело вздохнула. — Эх, какое горе. А она твердит: моя жизня счастливая. Миша, ты человек грамотный, ну рассуди: где же тут счастье? В чем оно и где? Растолкуй мне…

Признаться, мне трудно было найти тот ответ, который хотела бы услышать от меня, «человека грамотного», моя печальная тетушка, и я умышленно молчал, делая вид, что обдумываю что-то. Как раз в то время, когда я молчал, распахнулась дверь, и Таисия, увидев меня, с порога крикнула:

— Батюшки, кто у нас! Миша! Ну, здравствуй!

Ко мне подошла и крепко, по-мужски, пожала мою руку та же Таюшка, которую я хорошо знал еще девочкой, с тем же удлиненным подбородком, только теперь она была полнее, не такая угловатая, как прежде, и глаза ее сияли взволнованно, а коса на затылке закручена была колесом.

— Миша! Как я рада! Давай на радостях поцелуемся по-родственному! — И Таисия, покраснев скуластыми щеками, поцеловала меня. — Вот ты какой чистенький. А мне говорили, что оброс бородищей. Где же она, твоя борода?

— Была, да вот уже нету, — сказал я. — А разве быть бритому мне не к лицу?

— Что ты, Миша! Очень даже к лицу! — воскликнула Таисия. — Ты такой молоденький. Даже не могу представить тебя бородатым. — Она обратилась к матери: — Мама, вы еще не кормили гостя?

— Тебя поджидали.

— Эх, если б я знала, что Миша уже пришел… А то сидела на собрании и скучала. — Я заметил: когда Таисия говорила, ее глаза словно бы излучали тепло, и в эти минуты лицо ее казалось не таким некрасивым. — Вы тут без меня уже вволю наговорились.

— Малость побеседовали, — сказала Анастасия многозначительно, покосившись на меня. — Дольше бы не приходила.

— О чем же вы беседовали?

— Так, о всяком текущем житье, — с улыбкой ответила Анастасия. — Я сейчас приготовлю ужин.

— А Юрик уже спит?

— Давно в полете, космонавт, — с нескрываемой шуткой и с улыбкой на все еще печальном лице ответила Анастасия. — Парень свое время знает.

— Миша, ну как мой сын? — спросила Таисия, и ее излучавшие тепло глаза и улыбающееся, счастливое лицо вдруг на какую-то долю секунды стали красивыми. — Поправился тебе Юрик?

— Хороший парнишка, — ответил я.

— Хороший — это для Юрика мало. Он просто прелестный мальчик, — с чисто материнской уверенностью сказала Таисия. — Ему еще только три годика, а он такой смышленый, такой умница, просто чудо! Ты поговорил бы с ним. Не по годам развитой ребенок… Ну, Миша, садись к столу… Пока будет готовиться ужин, я угощу тебя белыми сливами, из своего сада. У нас два сливовых дерева, но какие это деревья! Мама, ты нарвала слив?

— В сенцах, в ведре, — сказала Анастасия, управляясь у плиты. — Да помой их хорошенько.

14

После ужина, еще не убрав посуду, Анастасия поспешила включить телевизор и, как бы оправдываясь переде мной, сказала:

— Беда! Ну как все одно магнитом притягивает, никак не могу, чтоб не посидеть перед ним. Раньше, бывало, богомольные люди молились перед иконами, на коленях стояли, а мы зараз, выходит, молимся перед телевизорами. — На ее печальном лице показалось что-то похожее на улыбочку. — Иной раз спину ломит, в сон клонит, а я сижу и не могу оторваться… Зараз будут показывать эту… как ее, Монику.

— Вашу любимую актрису, — сказала Таисия.

— А что, и любимая. Заводная женщина… А разве вы не хотите посмотреть?

— Нет, мама, не хотим, — за себя и за меня ответила Таисия. — Мы посидим в моей комнате. А ты приглуши звук, а то Юрика разбудишь.

— Гляди, этого космонавта разбудишь, — с гордостью за внука ответила Анастасия. — Тут хоть из пушки пали, а он все одно до утра будет дрыхать.

В комнате у Таисии по-девичьи чисто, ничего лишнего. В углу — платяной шкаф, у окна — небольшой стол и стул, на столе — лампа с широким, как дамская шляпа, абажуром, из-под которого на стол и на край дивана падал зеленоватый свет. Низкая односпальная кровать была убрана цветным покрывалом, на подушке, как косынка на девичьем лице, кружевная накидка, на подоконнике гурьбой теснились и ползли по лесенкам те же цветы — в горшках и горшочках.

Мы сидели на диване, зеленоватый свет падал нам на лица, и Таисия, смущенно глядя на меня своими добрыми лучистыми глазами, сказала:

— Миша, прошу извинить меня.

— Что такое?

— Я написала тебе неправду. Насчет именин.

— Не извиняйся, я все знаю, — ответил я. — Поэтому-то, как видишь, и заявился без цветов.

— Ну и хорошо, что знаешь. — В глазах у Таисии появилось еще больше лучистой теплоты. — Мне так хотелось повидаться с тобой, Я искала тебя в тот день, когда ты приезжал в Богомольное, и не нашла… А ты был сегодня у Артема Ивановича? — вдруг и как бы ни с того ни с сего спросила она. — Заходил к нему?

— Я из Скворцов, и прямо к тебе. А завтра хочу побывать у Суходрева.

— Обязательно зайди к нему. У Артема Ивановича большая неприятность.

— Что случилось?

— Недавно приезжал в совхоз секретарь райкома Караченцев, — сказала Таисия. — После того как Караченцев уехал, Суходрев пригласил к себе членов нашего парткома. — Она понизила голос и добавила: — И меня, я тоже член парткома… Суходрев сообщил нам, что Караченцев запретил проводить выборы директора совхоза. Управляющие, ты, наверное, знаешь, были избраны тайным голосованием. А Суходрев хотел, чтобы и директора избрали так же. И будто бы Караченцев сказал: никому не нужна эта самодеятельность. Артем Иванович обиделся и нам сказал, что если не будет избран тайным голосованием, то он уйдет со своего поста. Я, говорит, хочу знать: хотят ли привольненцы, чтоб ими руководил именно я, или не хотят? Если я получу от них такое доверие, то и дело в совхозе пойдет еще лучше. Просил поддержки у членов парткома.

— Ну и что? Поддержали?

— Часа четыре спорили и ни к чему не пришли.

— Таюшка, а как ты считаешь? Прав Суходрев или не прав?

— Конечно же прав, — быстро ответила Таисия. — Только ни к чему эта его затея.

— Почему так считаешь?

— Ведь нигде, ни в одном совхозе этого нет. А зачем же нам делать то, чего другие не делают и что нам-то делать не велят? — Она пододвинула настольную лампу, как бы желая посмотреть на меня при большем свете. — Я очень уважаю Артема Ивановича, человек он умный, думающий, тактичный. Много читал Ленина, пишет о нем какую-то статью, и я не замечала, чтобы он делал что-то в каких-то своих корыстных интересах. И то, что он хочет, чтобы за него проголосовали наши люди, мне понятно. Непонятно только то, зачем ему лезть на рожон? Подскажи ему, Миша, может, тебя послушается. Ведь плохо будет, если Суходрев уйдет от нас. А он — человек принципа и может уйти. Без Суходрева трудно представить себе «Привольный». Такого директора у нас еще не было. Как он поднял хозяйство! А как при нем укрепилась трудовая дисциплина! А какие мы стали иметь прибыли! Миша, поговори с ним завтра, посоветуй.

— Ради этого и просила меня приехать?

— Да что ты! Это я так, вспомнила… Жалко мне Суходрева, может, эта жалость чисто бабская… Но не надо ему уезжать из совхоза.

— Думаю, и без моих советов, а тем более без моих подсказок Суходрев хорошо знает, что ему делать, а чего не делать.

Наверное, мой ответ не понравился Таисии, и она некоторое время сидела молча.

— Таюшка, оставим Суходрева в покое, — сказал я, желая переменить наш разговор. — Расскажи о себе. Как живешь-поживаешь?