Приволье

— А как стала еще и стригальщицей?

— Надо же подрабатывать денежки. Мои родители — люди обеспеченные, могли бы дочке помогать. Но я с ними в страшной ссоре.

— Из-за чего?

— А! — она махнула рукой. — Разве старики могут понять то, что должны бы понимать. Хотели, чтоб я была врачом и жила бы с ними. А я вот — зоотехник и живу в Привольном.

— Довольна своей работой?

— Работа мне нравится, только зарплата небольшая. Выручает стрижка, и хорошо выручает. В прошлом году я смогла на заработанные на стрижке деньги купить себе зимнее пальто с норковым воротником и сапожки. В этом году заработала еще больше, а после твоего очерка меня даже премировали. Ну и расхвалил же ты меня!

— Не одну тебя.

— А ведь правда, я так научилась снимать с овец их тяжелую одежду, что вместо нормы семьдесят голов остригаю сто, а то и больше. Думаешь, это мало? Очень даже немало. — Ефимия сама ответила на свой же вопрос. — Вечером рук поднять не могу.

— А мне показалось, что у тебя получается все легко и просто.

— Если стоять возле стола, как стоял ты, и если глазеть, как глазел ты, то может показаться, будто из-под машинки руно отваливается само по себе. А на самом деле это непросто и нелегко.

Я смотрел на нее, видел ее наигранно смеющиеся глаза, и они говорили мне совсем не то, о чем говорила она. «Миша, я совсем же не то хотела тебе сказать, а болтаю все, что приходит на ум. Я хотела сказать, что ты мне нравишься, и понравился еще там, возле стригального стола, и я нарочно, чтобы видеться с тобой, попросилась на квартиру к твоей бабушке», — говорили ее глаза. И я, не слушая ее, мысленно говорил себе, какие у нее красивые глаза, оттененные этими ячменными завитками, и какие у нее серенькие, под цвет перепелиного крыла, шнурочки бровей, и какая она вся живая, непосредственная, совсем не похожая на Марту…

Собираясь уходить, она остановилась у дверей и, улыбаясь доверительно, вдруг сказала:

— Миша, а бородка тебе не к лицу.

— Это почему же?

— Она тебя старит.

— Да я уже и так немолодой.

— Ну-ну, скажи еще кому-нибудь, только не мне, — смеясь, ответила она. — По глазам видно, какой ты «старик». Годы никакая бородка не скроет. Да и чего ради подделываешься под этакого русачка? Своей курчавой русой бороденкой ты смахиваешь то на семинариста без рясы и без креста, то на Александра Невского. Надеть бы на тебя кольчугу да железный шлем, и готово сходство. Только людей смешишь. Человек должен быть всегда самим собою, его нельзя ни выдумать, ни показать таким, каким он не является от рождения. Или хочешь чем-то выделиться, чем-то отличиться? Но этого следует достигать, как я понимаю, не внешним сходством с семинаристом или Александром Невским. Правильно я говорю?

И, не дождавшись моего ответа, ушла, тихонько прикрыв за собою дверь.

В эту ночь я спал плохо, ворочался в постели, прислушивался, что там, за стенкой. Было тихо, Ефимия, наверное, давно спала. Я посмотрел на часы — было уже давно за полночь. По улице, мимо землянки, время от времени с шумом и ветром пролетали, полуночные грузовики и вместе с гулом моторов и колес бросали на мое окно косой и яркий свет фар. Я видел, как появлялись и исчезали на окне и на стене эти слепящие блики, а в голове у меня звучали слова: «Миша, а бородка тебе не к лицу… Человек всегда должен быть самим собою…» Я и сам, еще в Москве, помышлял расстаться с растительностью на лице. Марта не соглашалась, она, напротив, уверяла, что эта русая, чисто русская бородка мне к лицу. И все же в эту ночь я твердо решил завтра же сбрить бородку. Так и сделал. Утром согрел воду, в станок безопасной бритвы вставил новое лезвие, намылил как следует лицо и вот уже, пахнущий одеколоном, безбородым появился перед бабусей. Старушка обняла меня, похвалила, сказала, что вот теперь, без бородки, я настоящий Чазов.

— Ну, вылитый дед Иван! — с гордостью добавила она. — Гляжу на тебя, а вижу своего Ваню.

Вечером, вернувшись с работы, Ефимия, как всегда, заглянула ко мне. Остановилась в дверях, всплеснула руками:

— Миша! Да ты ли это? — воскликнула она. — Какой смешной!

— Сама же хотела.

— Да неужели?

— Забыла?

— Ах, да-да… Ну, что ж, давай поцелую такого смешного и чистенького. Разрешаешь?

Не дожидаясь моего согласия, она поцеловала меня в щеки, — так сестра целует брата, и я заметил, что губы у нее были сухие, твердые и пахли полынью. Этот запах я ощущал и позже, особенно в теплые осенние дни, когда над хутором гуляло «бабье лето», теплый воздух тоже казался мне настоянным на запахе полыни.

Шли дни, и мои встречи с Ефимией стали для меня не то чтобы привычными, а какими-то, я бы сказал, необходимыми. Если я не видел ее два дня, мне становилось тоскливо. «А не влюбился ли я? — спрашивал сам себя и не знал, что ответить. — Да нет же, не может быть… А почему не может быть? Все может быть, все. Да, так оно и есть — влюбился, и, кажется, по самые уши. Только боюсь сознаться себе в этом… А Марта? А что Марта? Я ей не муж, она мне не жена…»

13

В Богомольном жила моя двоюродная сестра Таисия. Из рассказов бабушки я знал, что отец Таисии, Кузьма Кучеренков, бросил жену с тремя малыми детьми — девочками: старшей — Таисии — тогда было лет семь. Девочки выросли, младшие уехали из села, а Таисия осталась с матерью. Моя тетушка Анастасия работала няней в детском садике, а Таисия — бухгалтером в «Привольном». Рассказывала бабушка и о том, что в личной жизни Таисия, как и ее мать, была несчастлива: замуж не вышла, а ребенка родила.

— Игдеся запропастился ее женишок, — говорила бабушка. — Через то наша Таюша и осталась ни девушкой, ни бабой: мужа нету, а ребеночка имеет, сынишку прижила от проезжего молодца, а от кого именно. — помалкивает, дажеть родной матери не созналась. Растет мой правнучек Юрик, ему уже три годика. Шустрый мальчуган!

Таисия, или как мы называли ее в детстве — Таюшка, была старше меня. Первый раз я увидел ее, когда учился в третьем классе. Как-то Таюшка пришла к бабушке в гости не одна, а с матерью. Была она по-мальчишески угловата, худенькая, с невероятно толстой, заплетенной темно-русой косой — коса лежала на спине, и бант, завязанный на ее конце, спускался до подола. Лицо у нее было не то чтобы некрасивое, а какое-то скуластое, с удлиненным подбородком, казалось, оно предназначалось для бойкого, хулиганистого паренька, а, как на беду, по ошибке досталось этой скромной девушке с косой на спине.

В те годы мы встречались еще несколько раз и подружились. Потом не виделись лет четырнадцать, и теперь, находясь в Привольном, я часто думал о Таисии, да все никак не мог поехать в Богомольное и навестить ее. А вчера пришло от нее коротенькое письмо, написанное мелким почерком.

«Миша, если ты еще помнишь свою сестренку Таюшку, — писала она, — то приезжай в субботу к нам, на мои именины. Мама тоже просит тебя приехать. Таисия».

Вот и подвернулся случай навестить тетушку Анастасию и повидаться с Таюшкой. К тому же как раз завтра ко мне на «Запорожце» должен приехать Олег, шофер Суходрева. Суходрев дал мне машину, чтобы я смог поехать в Скворцы, — мне надо было побывать в районной газете «Заря коммуны». И я подумал: мы переночуем в Скворцах, на другой день, в субботу, направимся не в Привольный, а прямо в Богомольное.

В Скворцах со своими делами я управился быстро, ночевать в районной гостинице мы не стали, и уже в густых, наползавших с поля, сумерках въехали в Богомольное. Я распрощался с Олегом и пешком отправился к Кучеренковым. Над притихшим селом повисла однобокая луна, в полумраке, как бы издали приветствуя меня, светились два оконца. По-осеннему пахло сухим, запыленным бурьяном. Низкая изгородь, давным-давно сложенная из тех каменных серых плит, какие здесь привозят со степных буераков, во многих местах была разрушена, не было ни ворот, ни калитки, а в забурьяневшем дворе — ни сарайчика, ни сажка. В глубине двора стояла хатенка под шиферной крышей, и когда я, пройдя по протоптанной в бурьяне дорожке, приблизился к дверям, то услышал ласковый женский голос: