Привычка выживать

– Вам лучшей уйти, - говорит кто-то Джоанне. – Не видеть этого.

Джоанна заставляет себя остаться.

Он всегда был сильнее. А теперь, когда он сломался, что остается делать ей?

В Центр она возвращается позже обычного. Долго гуляет по знакомым и незнакомым улицам ненавистного города, видит и одновременно не видит окружающих ее людей. Ее начинает раздражать собственное равнодушие, ей хочется кричать, но сил не хватает даже на ухмылку. Джоанна вновь заходит в спальню Пита, присаживается на его постель, а затем сворачивается клубком.

И вспоминает.

Пита, бросающегося на матовое стекло в нечеловеческой ярости. Санитаров, пытающихся удержать его хоть на секунду. Китнисс, стоящую с отсутствующим видом перед закрытой дверью, но не пытающуюся попасть туда, куда ее не пускают. Джоанна вспоминает даже то, что, проходя мимо, не смогла удержаться от очередной колкости, которая была лишней, но которую она не могла не сказать. Джоанне не о чем жалеть; она проваливается в сон и начинает задыхаться от мутной воды, заполняющей легкие.

Утро не приносит облегчения.

В холле Мейсон ждет Хеймитч, сонный, помятый Хеймитч, который пытался перебить запах недельного запоя одеколоном и зубной пастой, но мало преуспел. Джоанна даже не морщится, в ее голове не возникает даже мысли о том, что нужно поздороваться или вывалить на старого алкоголика очередной ушат грязи.

– Питу стало еще хуже, - сообщает Хеймитч тусклым, лишенным красок и интонаций голосом; тем голосом, которым он говорит в последнее время. – Насколько я понял, он больше не впадает в буйство. Он просто сидит на одном месте и пялится в пространство. Совсем как ты, - добавляет он не без укора. – Будешь есть?

Есть не хочется совершенно. Но Джоанна вновь заставляет себя. Джоанна пытается жить, наступая самой себе на горло, пытается поверить, что совершение каких-то нормальных последовательных действий, вроде поглощения пищи или прогулок, однажды заставит ее смириться с тем, что жизнь все никак не закончится.

Кажется, у Китнисс такие же проблемы, только она пытается решать их иначе. Быть может, Китнисс устала молчать и принимать бесстрастный вид или же на бесстрастие, хотя бы внешнее, у нее просто не остается времени.

– Он все еще кричит, - говорит она Джоанне, хотя ее никто ни о чем не спрашивает. – Каждый божий день он просит кого-то остановиться, просит оставить его в покое. Когда, - Китнисс опускает глаза и сглатывает, - когда вас пытали, он тоже кричал?

– Нет, - отвечает Джоанна. – Не совсем, - она усмехается. – У него было лекарство от всех пыток. У него была ты. Причина и последствие. Яд и панацея. Китнисс Эвердин.

Китнисс не может побледнеть еще больше, поэтому в ее лице ничего не меняется.

– Кажется, ты перестала спасать его, - говорит Джоанна и закрывает глаза, представляя мутную зеленую воду, в которой будет вновь тонуть через пару часов. – Мне очень жаль, - в голосе Седьмой не чувствуется никакого сожаления. – Мне жаль тебя, Китнисс. Смерть или сумасшествие, или, быть может, самоубийство, смогут спасти тебя от дальнейшей агонии. А может, и нет. Однажды ты ведь умирала.

Китнисс отворачивается и выходит.

Джоанна отворачивается и дышит глубже. Нужно собраться. Нужно заставить себя молчать. Если Китнисс узнает когда-нибудь о не мертвом теле своей мертвой сестры, то узнает она это не от Джоанны.

Джоанна умирает каждую ночь.

Просыпаясь, она садится в кровати и пытается научиться дышать заново. В комнате темно и душно, желудок сводит от очередного дурного предчувствия. Джоанна дышит глубоко и размеренно, а сама боится, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Когда Гейл, стоящий в проеме двери, начинает говорить, она не вздрагивает.

– Питу стало лучше, - говорит Гейл. – Китнисс звонила из больницы полчаса назад.

– Сколько я спала? – спрашивает Джоанна, не реагируя на сказанное.

– Больше суток, - отвечает Гейл. – На ужин тебе дали убойную дозу снотворного.

– Зачем? – Седьмая откидывает угол одеяла, ставит ноги на пол. Голова будто наполнена изнутри каким-то туманом.

– Ты всех раздражаешь, - Гейл проходит ближе. – Мы думали, что ты раздражаешь всех только своей болтовней, но твое молчание раздражает даже больше. Ты больна, - и Гейл почему-то прикасается ко лбу Джоанны холодной ладонью. Джоанна дергается и отстраняется.

– Я здорова, - выдавливает она с трудом и зажимает рот ладонью. К горлу подкатывает тошнота.

– У тебя температура, - парирует Гейл. – Тебе нужно больше спать.

– Мне снятся кошмары, - Джоанна все еще пытается встать, и Гейл удерживает ее на постели силой. – Пусти, - говорит она тише и не так убедительно, а затем сдается. – Так Питу стало лучше?

– Да. У него был очередной срыв, а сейчас он успокоился. Ему даже удалось заснуть. Китнисс была в больнице, хотя ее отказались пускать, - Гейл говорит очень размеренно, будто выступает с докладом, и Джоанна расслабляется, не предпринимая дальнейших попыток вырваться.

– Тебя это очень расстраивает, - фыркает она без прежнего задора.

– Китнисс наконец-то разобралась в том, чего и кого хочет, - Гейл пожимает плечом. – Я не рад ее выбору, если тебе интересно. Но однажды я смирился с ее смертью, смогу смириться и с тем, что она жива и счастлива с другим.

– Какое благородство, - опять фырканье. – Сегодня тебе разрешается напиться до потери сознания.

– И что, это спасает? – спрашивает Гейл. Джоанна хмурится. – Временное забытье спасает от всех проблем? Избавляет от воспоминаний? – продолжает задавать вопросы Гейл и раздражается с каждым вопросом все сильнее. В конце концов, он не делает пауз, потому что ответы ему давным-давно известны. – Я видел записи с тобой и Питом, о том, что с вами делали здесь, в Капитолии. Я видел даже записи того, что делали с тобой, когда ты была Победительницей. Эти капитолийцы, - лицо Гейла принимает брезгливое выражение, - всегда все записывают, будто у них короткая память. У них, может быть, но не у тебя. В твоей голове все эти воспоминания так же свежи, как и в первые дни, не так ли? – Джоанна отстраняется на такое расстояние, какое вообще возможно, помимо равнодушия в ее взгляде появляется злость. – Наверное, ты хочешь стереть их? – спрашивает Гейл и нависает над ней. – Стереть все плохое и продолжить жить в идеальном мире без прошлого? Не вздрагивать каждый раз от чужих прикосновений, - он кладет тяжелую руку на оголившееся плечо и чуть сжимает его. – Ты терпела это так много раз, Джоанна, и, в конце концов, перестала бороться. Неужели ты сама себе не противна?

Джоанна бьет его раскрытой ладонью по лицу, пытаясь попасть по глазам, но промахивается. Какое-то время Гейл приходит в себя, и Джоанне удается вскочить с кровати, вскочить, но не уйти далеко. Гейл сильнее и быстрее, Гейл здоров, а Джоанна чертовски вымотана кошмарами и болезнью, которая только-только начала проявлять себя. Гейл хватает ее за запястье и подтягивает к себе, не обращая внимания на слабые попытки сопротивления.

– Я ненавижу таких, как ты, Джоанна, - говорит Хоторн, еще не срываясь на крик. – У вас было огромное количество причин для борьбы, но вы терпели. Ты терпела, каждую ночь, каждый день, каждого нового своего владельца! У вас было так много возможностей развязать войну, стать искрами и спусковыми крючками, но вы терпели! Ты терпела. Ты принимала боль и насилие, ты оплакивала своих родных и близких, но ты не пыталась взять себя в руки и все изменить. Как ты можешь жить с этим? – спрашивает он, глядя прямо в глаза Седьмой, кажущиеся огромными и мертвыми.