Привычка выживать

Сама Китнисс не задается лишними вопросами.

– Что я должна сделать сейчас? – спрашивает девушка слабым голосом, и Эффи отвечает ей со всей мягкостью, на которую способна.

– Ты должна просто выйти из поезда так, будто нет никаких камер. Надень, - протягивает черный плащ с капюшоном, - он теплый, в нем можно будет спрятаться после. В конце концов, никто не должен узнать, что ты вернулась.

Все происходящее начинает казаться фарсом, какой-то глупой и бесчеловечно жестокой шуткой, у Китнисс дрожат руки, когда она принимает черный плащ из рук своей бывшей распорядительницы, а потом, замерев, рассматривает собственную руку с нанесенным на короткие ногти черным лаком. Странно, что прежде она не обращала на это никакого внимания. Ее ногти были черного цвета, на ее коже было не так много волос в местах, в которых, по мнению щепетильных капитолийцев, волос и быть не должно. Осознание того, что ее тело, даже будучи без сознания, оставалось для команды стилистов всего лишь телом, за которым нужно ухаживать, приходит не сразу. По щекам Китнисс текут слезы – горячие и обжигающие, она без сил падает на пол, но ее успевает подхватить Аврелий, и держит какое-то время на весу, как тряпичную куклу. Доктор растерян, хотя подобную реакцию на происходящее он мог бы и предусмотреть, если бы было больше времени. Но его тоже поставили перед фактом – Китнисс Эвердин пусть и сломанный, но символ революции.

Эффи каким-то совершенно новым жестким тоном просит Аврелия отнести находящуюся в сознании девушку в ближайшее купе, и следует за ними; высокие каблуки ее неприятно царапают пол. Аврелий устраивает Китнисс на нижней полке, и озирается по сторонам. Ни одна из съемочных бригад, дежурящих снаружи, не пытается подсмотреть в купе через окна, у них у всех точное распоряжение, когда и что снимать. Эффи просит доктора выйти, а сама устраивается рядом со свернувшейся в клубок победительницей Голодных Игр. Молчит какое-то время, но когда начинает говорить, Китнисс хочет зажать руками свои уши.

Она не услышит от Эффи никаких обнадеживающих слов.

– Конечно, всем бы было лучше, если бы ты умерла, - каким-то механическим голосом говорит Бряк, и рассматривает свои ухоженные руки. Ее интонации походят на те, которыми так щедро потчевал Китнисс не так давно доктор Аврелий. – Но ты не умерла. И в ближайшее время тебе никто не даст умереть. Так стоит ли вести себя так жалко, Китнисс?

Китнисс ошарашенно сосредотачивается на звуке ее голоса.

– Они пытаются сломать тебя, - Бряк поправляет задравшееся платье. – У них всегда получается это сделать, Китнисс, но когда ты ломаешься, ад не заканчивается. Ад продолжает быть адом, и с каждой минутой становится все хуже, - легкая улыбка касается ее тонких поджатых губ. – Ты хочешь, чтобы все стало хуже, Китнисс?

Девушка качает головой и пытается рассмотреть в темноте лицо сидящей напротив женщины, в голосе которой говорит сила, перемешанная с отчаянием. Китнисс точно помнит, что у этой новой Эффи в глазах плещется безразличие, движения у нее механические, а мысли имеют строгое направление, будто что-то внутри точного механизма может сломаться в любую секунду. Она пытается рассмотреть лицо под маской грима, увидеть подлинные чувства, скрывающиеся под накладными ресницами, но видит только резкие тени, которые появляются из-за искусственного света, попадающего в купе с улицы. Сама Эффи Бряк, поделенная на свет и тень, прячется внутри, между очерченными линиями оболочки.

– Им все равно удастся меня сломать, - говорит Китнисс слабым голосом, и не узнает себя.

Какой же жалкой она успела стать.

Бряк улыбается.

– Это не самое худшее, - и прикасается ледяным пальцем к щеке своей подопечной. – Когда я была в тюрьме, - женщина не делает никаких пауз, будто обсуждает вчерашний светский прием, и это безразличие к собственному прошлому, к прошлому, о котором ей, скорей всего, не с кем было поговорить раньше, коробит больше всего, - они ломали меня каждый день. Я думала, что это – мой предел, что больнее и страшнее быть не может. Но они возвращались. И причиняли мне еще больше боли, еще больше страданий, внушали мне еще больше ненависти к самой себе. И знаешь, что я поняла, в конце концов? Я поняла, что однажды они сломают меня полностью, и каждый день я надеялась, что это случится не сегодня.

Китнисс вздрагивает. В сказанных только что словах нет ни капли утешения.

– Им удалось? – выдавливает с трудом, не желая слышать ответ.

Эффи смеется.

– Конечно, удалось, глупая. Но разве кто-то из двоих хочет, чтобы ты повторила мою судьбу? Нет, конечно.

И вновь сломанная женщина предлагает своей подопечной плащ, и зовет доктора Аврелия, который все это время мерил шагами расстояние от одного купе до другого. Аврелий на мгновение сжимает ледяные руки Китнисс и осторожно помогает ей выйти из поезда. Слышны редкие вспышки камер, но никто не подходит к Китнисс слишком близко, чтобы спровоцировать новую истерику, а затем они оказываются в маленькой машине с тонированными стеклами, и Эффи что-то радостно бормочет шоферу на ухо, и размахивает своими тонкими белыми руками, и тихонько смеется. Машина едет медленно, шофер тщательно обдумывает каждый поворот, иногда начинает немного трясти, но уставшая и морально и физически Китнисс умудряется заснуть, и просыпается уже на диване перед камином, и оглядывается по сторонам, чтобы понять, что это вовсе не ее старый дом.

Стечение обстоятельств, или очередная злая шутка руководящих ее жизнью людей, или всего лишь ошибка Эффи Бряк, но Китнисс зажимает руками свои уши, чтобы не погружаться в бездну отчаяния, из которой так до сих пор и не выбралась до конца.

В доме Пита Мелларка всегда стояла эта оглушительная тишина.

…

Аврелий пьет на маленькой кухне остывший чрезмерно крепкий чай, и смотрит, как неуверенно Эффи ищет что-то на полках. Конечно, продукты питания, которыми забит в настоящий момент холодильник, она привезла с собой из Капитолия, но что-то, очевидно, забыла, и сейчас ищет это что-то на полках на кухне человека, у которого должно было быть все.

– Почему этот дом? – интересуется Аврелий хмуро. Тишина кажется ему зловещей.

– Я думала, что ей будет слишком больно оказаться в своем прежнем доме. В доме, который знал лучшие времена, - беспечно отвечает женщина и тихонько вскрикивает, найдя полупустую баночку с корицей, к несчастью, уже совершенно не годной к употреблению.

Аврелий фыркает и вновь озирается по сторонам. Быть может, старый дом семьи Эвердин в деревне победителей и знал лучшие времена, и мысль поселиться в нем на время была бы не самой лучшей, но ему совершенно точно не хочется находиться здесь. Складывается такое ощущение, что этот дом всегда был таким пустым, темным и пугающим своим терпеливым, сводящим с ума молчанием. Здесь даже половицы не скрипят под ногами, и хотя по полу бродят сквозняки.

– Есть суп, - радостно восклицает Эффи. – Он, правда, остыл…

– Раньше ты подготавливалась лучше к подобным ситуациям, - холодно заявляет Китнисс, появляясь на пороге. – Твоя пунктуальность тоже пострадала, так?

Эффи не оправдывается и не надувает губы, как сделала бы прежде. Эффи пожимает плечом и говорит, что визит сюда был не подготовлен из-за одной чрезмерно упрямой особы, которая, ко всему прочему, и не должна оставаться здесь слишком долго.

– Сейчас твое место в Капитолии, - говорит Бряк безжалостно. – Они все, - широким махом обводит комнату, задевая съежившегося на стуле доктора, - думают о том, что ты рано или поздно возьмешься за старое. Попытаешься свести счеты с жизнью, - остро улыбается. – Кстати, как тебе только в голову пришло записать то страшное видео? – восклицает слишком картинно.

Китнисс пожимает плечом. Она хочет объяснить не свойственный себе поступок перемешавшимися в ее организме наркотиками, алкоголем и обезболивающими препаратами, а еще тем странным туманом, из-за которого нещадно болела голова, и мысли были огромными и неповоротливыми, как мухи, вязнущие в меде. Но ей почему-то вспоминается ее комната, стены в которой просто сочились безумным и сводящим с ума шепотом, она почти вспоминает, кто шептал ей на ухо какие-то слова, но иллюзорное воспоминание подергивается мутной пленкой и растворяется в сознании, так ничего и не сказав.

Китнисс мучается от непонятных ей тревог, от зверского холода, который крадется за ней по пятам, от шепота призраков, населявших этот дом задолго до появления в нем единственного обитателя – Пита Мелларка, - чтобы, в конце концов, вернуться в единственную комнату, в которой зажжен камин и из которой она так трусливо сбежала, чтобы скрыться от своих страхов среди других людей. Глаза ее слипаются, она укутывается в плед и быстро погружается в шаткое состояние между сном и реальностью.

Ей не снятся сны. Она не чувствует присутствия в комнате сначала доктора Аврелия, который стоит, прислонившись к стене и долго чего-то ждет, но, в конце концов, уходит. Не чувствует приближения Эффи Бряк, и даже ее прикосновения. Женщина поправляет плед и с идеально ровной спиной устраивается в единственном свободном кресле, и так и сидит с открытыми глазами, пристально наблюдая за беснующимся огнем. Но пламя не может удержать ее надолго, и она, тяжело вздохнув, отправляется вслед за своим предшественником по темным неосвещенным коридорам холодного и неприветливого жилища.