Привычка выживать

Они препираются. Эффи отвечает односложно, и Хеймитч вскоре звереет, и приходит в себя тогда, когда нависает над ее неподвижной фигурой, тряся злосчастной упаковкой перед ее лицом. У Эффи поджаты губы, она смотрит не на упаковку и даже не на Хеймитча, а куда-то прямо, полностью сосредоточившись на том, что видно ей одной. Мысленно Хеймитч считает до десяти.

– Эффи, - начинает ровно, - мне просто нужно кое в чем разобраться. Эти таблетки ты пьешь по расписанию, на них ничего не написано, и выглядят они как огромное количество любых таблеток от чего угодно. Ты просто сводишь меня с ума своим молчанием! Почему ты их пьешь?!

– Я не обязана обсуждать это с тобой! – внезапно вскакивает Эффи с места, и бросает взгляд на часы. – Просто отдай мне их.

– Настало время приема, не так ли? – вкрадчиво спрашивает Хеймитч и отходит в сторону. – Если ты не примешь их, что случится?

– Ничего. Отдай мне их, - Эффи сжимает кулаки, и подходит ближе. Она кажется бледной, глаза ее теперь лихорадочно блестят, и от прежнего равнодушия не остается ни следа. Она делает над собой огромное усилие, чтобы выдавить не с просьбой, а с ненавистью, - пожалуйста, отдай мне их.

Он больше не спорит. Отдает ей чертову упаковку и сжимает челюсти, заставляя себя смотреть, как трясущимися руками она отвинчивает крышку, как наливает в стакан воды. Ее поведение ставит его в тупик, он лихорадочно перебирает в уме все доступные варианты, и тоже начинает чувствовать отчаяние. Он много раз разглагольствовал об аде, в который все они, прошедшие через смерти близких людей, пытки и вечное ожидание каких-то положительных изменений. Ад здесь, и каждый справляется с адом так, как умеет. Или не умеет.

Эффи стоит неподвижно, упираясь руками в раковину.

– Мы никогда не были врагами, - Хеймитч делает шаг в ее сторону, но останавливается, боясь, что, как обычно, сделает все неправильно. – У нас нет причин становиться врагами теперь, - она не реагирует, и это настораживает, но ему приходится продолжать. – Просто ответь мне. Пожалуйста.

Наверное, сейчас бы было уместным извиниться перед ней, и не только за сегодняшний допрос. За их первую встречу. За все последующие за ней встречи, издевки и неуместные шутки. За то, что они все бросили ее здесь, в полном одиночестве, хотя шанс забрать ее все же был. За то, что о ней не вспоминали долгое время, только потому что никто не боялся за нее. Кем она была для них? Для Пита и Китнисс, быть может, она была чем-то большим, чем просто знакомая. Сам Хеймитч порой не видел в ней человека. Но разве не человек – более того, женщина, - оказалась перед ним, когда они с Плутархом открыли дверь ее камеры? И не она ли сейчас находится перед ним, бледная, будто обескровленная, и отчаянно нуждающаяся в защите?

– Эффи? – спрашивает Хеймитч вместо тысячи извинений, на которые не способен лишь потому, что он не тот человек, который может ее защитить. Он уже не смог защитить ее, он уже позволил ей сломаться и неумело воскресить себя. Он упустил свою возможность стать нужным ей хотя бы потому, что сам никогда ни в ком не нуждался. О том, во что он превратился из-за своего нежелания открываться перед кем-то, лучше не вспоминать.

Но Эффи молчит.

В голове мужчины звучит противный голос Мейсон, настойчивой и невменяемой Мейсон, которая никогда не может держать свой рот закрытым и изредка бывает чертовски проницательна. Он отгоняет ее слова, отмахивается от них мысленно, старается не обращать на них внимания, и с трудом находит единственное решение, на которое способен.

– Я знаю, что они до сих пор дороги тебе, - он умышленно не называет имен. – И я прошу тебя ответить не для себя. Им нужна помощь. Я пытаюсь им помочь. И в этот раз, - Хеймитч задерживает дыхание, прогоняя прочь все прежние слова, которые обязательно сказал бы ей, не случись с ней того, что случилось, - им нужна и твоя помощь тоже.

Он смотрит на ее поникшие плечи. На тонкие пальцы, отчаянно вцепившиеся в бортики раковины. И понимает, внезапно, почему отдал ей таблетки. Потому что в тот момент, с трудом выговаривая вежливую просьбу, впервые за долгое время, она была живой.

Кажется, какая-то часть его скучала по ней все это долгое, бесконечно долгое, время.

…

Китнисс отступает от запертой двери. И от Пита, соответственно, тоже. Не сводит с него напряженного взгляда, ожидая чего угодно. Пит, представляя разом все альтернативные окончания своих кошмаров, тоже делает шаг назад и даже разводит руки в стороны, пытаясь показать ей, что не намерен нападать, хотя сам не может быть ни в чем уверен.

– Меня просили держаться от тебя подальше, - говорит Китнисс, по своему-то расценивая его поступок. – И вот я здесь, на крыше, с запертой дверью, одна. Думаешь, я когда-нибудь научусь слушать старших?

По крайней мере, она говорит с ним. И в голосе ее нет страха. И взгляд у нее такой, что Питу впору самому начать опасаться за свою жизнь.

– Нас Игры ничему не научили, - отвечает с усмешкой. – Куда там наставлениям старших.

Им сложно расслабиться. Китнисс помнит, как он сказал ей, что убивает ее каждую ночь. Эти слова – или уже только эхо этих слов – до сих пор звучат в ее голове, хотя она не хочет их больше слышать. Ей немного холодно; они стоят на крыше, на открытом пространстве, вместе со своим прошлым и своим настоящим, словами и воспоминаниями, старыми постановочными поцелуями, признаниями на камеру и редкими откровениями наедине, с охмором и всем, что должно было быть предано забвению. Наверное, умей они отпускать все, что было, они сумели бы почувствовать себя свободнее, но они не умеют, и малейшие детали их общего прошлого становятся кирпичиками в стене непонимания, разделяющего их.

– Думаешь, если бы не было Игр, все сложилось бы иначе? – внезапно спрашивает Китнисс, и сама пугается того, как странно ее вопрос звучит. Прежде она старалась не думать о том, как жила бы сейчас, не прозвучи имя ее сестры на Жатве. Любое альтернативное настоящее, она уверена, было бы лучше того, что у нее есть; Прим была бы жива.

Пит не удивляется. Он хочет разрядить обстановку, прислушиваясь постоянно к бесконтрольному механизму внутри себя. Он не хочет ее убивать. Не хочет причинить ей боли. Ни гнев, ни ярость не застилают ему глаза, и в голове не оживают голоса, приказывающие ему выполнить давний приказ. Здесь, на крыше, нет даже мертвого президента, здесь дышится свободнее, и все же он не чувствует никакой свободы. Китнисс рядом с ним. Не в кошмаре, в котором он убивает ее. Не во сне, в котором он ее теряет. Не в мыслях, которые он постоянно гонит прочь и по которым скучает, если они действительно уходят. Она рядом, и смотреть на нее кажется преступлением. Видеть ее, быть может, даже коснуться ее – но о таком он не может даже мечтать, как она не может мечтать о возвращении в мир живых своей младшей сестры.

Она рядом. Китнисс рядом.

Пит вспоминает Джоанну, которая говорила ему о жажде, о том, что он всего лишь хочет Китнисс Эвердин, но страх причинить ей боль заставляет его отрицать любое влечение к ней, и это влечение превращать в ненависть или безразличие. Тогда он смеялся, отвечал Джоанне, что она бредит, что этого просто не может быть, но тогда рядом была Джоанна, острая на язык, сверкающая наглыми глазами, целующая порой до крови. Теперь Джоанны рядом нет, и ее слова воспринимаются иначе, находя подтверждение своей правдивости в берущих верх ощущениях.

– Если бы не было Игр, - задумчиво тянет Пит, - я был бы выпачкан в муке, у меня горела бы щека, потому что меня только что опять ударила мать, и я бы ждал на ужин зажаренного кролика, подстреленного тобой, - он пытается ее рассмешить, и говорит, не задумываясь. Когда-то давно ему нравилось слышать, как она смеется. Лицо ее всегда разительно преображалось, были видны задорные веснушки. Давно? Он не помнит ее смех, но хочет вспомнить, хочет вернуться к той точке их общего прошлого, когда еще можно было что-то изменить.