Привычка выживать

Из ада не возвращаются святыми. А Джоанна была святой до того, как попасть в ад.

– Я любила их всех, - говорит Джоанна спокойно, даже равнодушно. – По большому счету, у меня никого, кроме них не было. И они, я уверена, любили меня, каждый по-своему. А потом их всех отняли у меня. Одного за другим. Каждого по-разному, и почему-то именно тогда, когда я не ожидала очередного удара. Моей младшей сестре не было четырнадцати, и поэтому, быть может, ее имя не прозвучало на Играх. Ее не было дома неделю. За эту неделю мать, успевшая потерять почти всю свою семью, сошла с ума. В течение следующей недели я получала забавные посылки, которые подбрасывали под дверь. Записи с тем, как ее насилуют. Окровавленные лоскутки одежды, в которой ее видели в последний раз. Части тела. Мать, уже с трудом осознававшая происходящее, повесилась, когда прислали голову. После этого меня забрали в Капитолий.

Сейчас Джоанна не может вспомнить о своих родных ничего, что хотела бы иметь возможность сохранить. Ласковые руки матери, поправляющие одеяло. Или скупые подарки отчима. Не может вспомнить, как ее братья защищали ее порой от более сильных обидчиков, чтобы позже навешать ей оплеух за то, что опять ввязалась, куда не нужно. Не может вспомнить, как смеялась над ней сестра, и с каким восхищением рассматривала свою новую комнату в деревне победителей. Зато Джоанна помнит то, что с удовольствием выбросила бы из головы. Мать, всегда говорящая с ней отстраненно и смотрящая в ее сторону неприязненно. Старшие братья, которые дразнили ее за нескладную фигуру, за лицо, которое, как они утверждали, было точной копией лица материнского любовника. Отчим, стучавший по столу кулаком и выговаривающий Джоанне за каждую мелочь, за каждое слово, за то, что Джоанна не умеет сдержаться, и ум ее слишком короток, что не может обуздать длинный язык. Она помнит, как завидовала и ненавидела младшую сестру за светлые вьющиеся волосы и легкий характер, за общительность и жизнерадостность, которыми сама похвастаться не могла. Джоанна стискивает кулаки, и зажмуривается, чтобы прогнать подступающие видения. Ей кажется, что ненависть течет сразу по венам, и нет способа от нее избавиться. Да и стоит ли избавляться от того, что помогало ей выживать? То, что крепло внутри, а не появлялось извне, как можно было предположить, глядя на две экранные версии ее самой – до Голодных Игр и после?

Она никогда не умела прощать своих же ошибок, терпеть чужого вмешательства в свою жизнь. Она мстила, если могла. Неизвестно, как часто и в каких ярких подробностях она представляла себе, как убивает Президента Сноу. Или любого из его приверженцев, посмевшего прикоснуться к ней своими грязными руками. О, с некоторыми ей удалось расправиться и до революции. Обладание ею обходилось дорого тем, у кого были темные делишки за спиной Сноу; вместе с ними в расход шли те, кого Джоанна могла оболгать, не боясь раскрытия своей лжи. В том, что она расправляется со своими врагами руками Сноу, была как-то справедливость, гревшая ей сердце темными ночами, но этой справедливости ей было недостаточно.

Долгие годы ее учили смирению и покорности. Она привыкла делать вид, что смирилась, покорно принимала благосклонность и наказания от тех, кому принадлежала, но изворачивалась и кусалась, если представлялась такая возможность. Да, она ненавидела себя. Но сильнее она ненавидела власть, которая не превратила ее в чудовище, но выдрессировала в ней всю ее чудовищную суть.

С тех пор ничего не изменилось.

Девочка, которая выживала, убивая, превратилась в еще большего монстра.

– Обычно я об этом не говорю, - говорит Джоанна тихо. – Считай, что сегодня не твой день, Эбернети.

– Бери выше, - фыркает Хеймитч. – Сегодня не моя жизнь. И завтра, впрочем, тоже.

Какое-то время они молчат. Джоанна согревается, наконец, под одеялом. Потягивается, разминая затекшие конечности. Сонливость и усталость уходят вместе со смирением, которого в ней совсем недавно было в избытке; вероятно, это последствия убойной дозы притворства. Джоанна вновь начинает улыбаться чуть насмешливо, и Хеймитч видит перед собой ту, которую готов терпеть рядом еще какое-то время. Но Джоанна не желает находиться рядом. Джоанна выбирает самый лучший способ избавления от негативных эмоций и бодрым шагом направляется к выходу.

– Кстати, - оборачивается уже на самом выходе, - я, кажется, разгадала секрет нечеловеческого спокойствия Мелларка, - Хеймитч поднимает на нее взгляд, старясь не выглядеть заинтересованным. – Я нашла у него какие-то таблетки. Такие же таблетки, которые поглощает твоя сладкая Эффи Бряк.

Эбернети не обращает внимания на прилагательные, которыми так щедро Мейсон одаривает Эффи. Он поглощен тем, как легко складывается у него в голове сложнейшая из загадок, над разгадкой которой он бьется несколько дней.

…

Неудобные туфли жмут, но Эффи не обращает внимания. Она думает о перевоплощении Джоанны Мейсон в иную версию самой себя, и мысленно одобряет этот ход. Панем хочет узнать своих героев заново. Панем хочет увидеть колоссальную разницу между теми людьми, которые долгое время были послушными марионетками Капитолия, и теми людьми, которые поставили Капитолий на колени. Своенравная Джоанна вряд ли сильно отличается от той Джоанны, которая выкрикивала проклятия перед Квартальной Бойней в прямом эфире. Незнакомка в белом платье тиха и загадочна, в ней есть какая-то внутренняя тайна, тишина, заполненная светом. В обычном же состоянии седьмая создает слишком много шума, даже когда молчит.

Приятная перемена, произошедшая с Джоанной (к несчастью, произошедшая ненадолго) какое-то время отвлекает Эффи от Пита, находящегося рядом. Пит одет как на светский прием, для полного комплекта не хватает разве что галстука, но галстуки еще в Туре Победителей душили его, как удавки; будто оковы Капитолия сжимались на его шее сильнее и сильнее от каждого вдоха, поэтому Эффи прощает ему эту деталь. К тому же, она прекрасно знает, что ни на какой прием они сегодня не попадут. Пит что-то говорит, очевидно, что-то про Джоанну и спор, который они все затеяли, но Эффи слушает невнимательно, хотя и кивает периодически, позволяя себе редкие улыбки и восклицания. Она немного устала. Ей хочется поскорее закончить со всеми своими неприятными обязанностями и лечь спать, но она не может. Если новое шоу представить в виде болота, то она увязла по уши. Если болотом представлять новую власть Капитолия, то у нее уже нет ни малейшей надежды на спасение. Да и кто ее будет спасать, теперь, когда все, кого она ждала в камерах пыток, уже показали, насколько они благородны?

Пит чувствует перемену в ее настроении, но ничего не говорит. Молчанием он реагирует и на машину, припаркованную недалеко от входа в Тренировочный Центр, хотя ему хочется сказать много плохого обо всех привилегиях, выказываемых ему Плутархом Хевенсби. Эффи говорит водителю адрес назначения, и машина трогается с места.

– Это там, где я лежал? – спрашивает Пит тихо.

– Да, - коротко отвечает Эффи. – Ты. И Китнисс Эвердин. И Джоанна Мейсон.

У нее самой с этой больницей тоже связано немало плохих воспоминаний. Пит же помнит изнутри только узкие коридоры и свою собственную палату, но Эффи ведет его к лифту. На светящейся панели много кнопок, на большей части их отсутствуют какие-либо обозначения. Здание больницы невысокое в сравнении с остальными зданиями Капитолия, но кнопок на панели в разы больше. В Капитолии почти все нежилые строения похожи на айсберги – и на поверхности земли оказывается лишь незначительная их часть. Никто из них не уточняет, что почти все такие айсберги являются секретными объектами, доступ к которым не всякому дается.

Лифт открывается бесшумно, и они оказываются в длинном, плохо освещенном коридоре, в котором двери практически сливаются со стенами. Эффи медлит. На равнодушном лице ее, не искаженном сейчас улыбкой, впервые появляется какая-то тень страха, она будто заставляет сделать себя первый шаг по коридору, и Питу передаются страх и неуверенность, а потом он понимает, почему она боится вновь оказаться здесь.

Мертвый президент Сноу мурлычет себе под нос незатейливый мотив.

(- Ты ведь тоже не рад сюда вернуться, мой мальчик? – спрашивает очень тихо, но Пит не оборачивается.)

Теперь он точно помнит этот коридор и эти двери, неотличимые от стен. Любой, попадающий сюда в первый раз, никогда бы не подумал, что здесь вообще есть двери. Но те, кого вели сюда на допросы, в сознательном или полубессознательном состоянии, уже не смогут забыть бесшумно отъезжающие в сторону панели, за которыми ждет своего часа освещенный люминесцентными лампами ад.

– Эффи?

Она вздрагивает и берет себя в руки. Ей приходится снять перчатку, чтобы нажать необходимую кнопку. Панель действительно отъезжает в сторону бесшумно – совсем как в воспоминаниях Пита. Его бросает в пот. Картинки из прошлого, возникающие резкими вспышками в голове, заставляют на мгновение-другое прикрыть глаза. Но он помнит слишком хорошо время, проведенное в одной из этих комнат. Время, которое не исчислялось минутами или часами. Время, которое тянулось или пропадало из-за резкой боли, которую причиняли ему те, кому были нужны ответы. У него не было ответов. Некоторые из вопросов он не мог даже понять, но это не было поводом прекратить ад, вцепившийся в него мерзкими клешнями.