Призраки Пянджа
Шрифт:
— Шамабад, это не застава, — начал Таран, когда произнес имена. — Шамабад — это люди, что несут здесь службу. Люди, что стерегут тут границу Родины. Шамабад — это пограничники.
Пуганьков, по правое плечо от Тарана, вдруг отвел заблестевшие глаза. Ковалев же стоял безэмоционально, словно алебастровый бюст. Старшина Черепанов едва слышно прочистил горло. Видимо, прогнал неприятный ком, что застрял в нем от слов Тарана.
— И пусть старики уходят, а новая, свежая кровь занимает их место, — продолжал Таран. — Но каждый из них знает, Шамабад, граница — все это навсегда останется
«Уходите от нас, но навсегда останетесь в памяти Шамабада», — повторил я в уме слова Тарана.
Говорит так, словно бы об умерших. И правда, если задуматься, уйдут эти люди от нас почти так же, как уходят погибшие. И точно так же останутся они в нашей памяти и в наших сердцах.
Слишком много мы прошли вместе, чтобы было иначе. Слишком много тягот и лишений вынесли на собственных почти что юношеских, но уже крепких плечах.
И Шамабад будет их помнить. Будет помнить каждого, кто по той или иной причине покинул эти места.
И по-другому будут теперь звучать имена наших парней. Не в приказах и на боевых расчетах, а в теплых воспоминаниях, в шутках и байках, что передают старики молодым, а те, ставшие тоже стариками, другим молодым. Так и будет жить общая память заставы, когда люди, отдавшие границе и Шамабаду два года жизни, навсегда выйдут за ее ворота.
— Ну что же, — сказал Таран, когда закончил свою речь. — Вольно, бойцы. Разойтись.
А дальше случилось такое, что я раньше никогда не видел.
Только строй погранцов пошел в рассыпную, как почти сразу собрался вместе. Пограничники, кому предстояло служить дальше, стали толпиться у десятка дембелей. Поздравлять их, хлопать по плечам. А потом… рвать на них ХБ.
Они рвали кителя, галифе в настоящие лоскуты, оставляя дембелей в майках да трусах. Рвали яростно, сильно, быстро, но смеялись. Личный состав захватил такой азарт, что каждый пограничник пытался отхватить у дембеля лоскут побольше.
Они смеялись. И дембеля тоже смеялись, свободно отдавшись этой странной традиции.
Офицеры и старшина наблюдали за этим спокойно. Таран с Черепановым улыбались. Шокированный происходящим Пуганьков испуганно округлил глаза. Ковалев смотрел и не вмешивался.
Уткин, подступив к Мартынову, рванул ему рукав так, что в больших лапищах Вася осталась чуть не добрая половина кителя. Спину отхватил себе Матузный.
Синицын радостно визжал и смеялся, когда Малюга и еще два бойца рвали на нем китель. Шутливо отмахивался от всех Сагдиев. Обреченно улыбался, терпя «срыв покровов», комтех Бричкин.
Когда я схватился и дернул за оставшийся рукав Вити Мартынова, когда с хрустом ткани сорвал его со старшего сержанта, заметил, что Мартынов улыбается. Он выглядел счастливым. Счастливым, а еще грустным.
Сегодня ночью было темно, а еще душно. В заставских окнах горел свет. Дембеля не спали. Готовились к завтрашнему отбытию. Все же и форму надо нагладить, начистить, чтоб с иголочки, и «дембельский чемодан» собрать. Да и не только. Много забот у дембеля перед
отходом.Я глядел на горящие окна заставы, возвращаясь от калитки. Проводил только что очередной наряд на границу. Через пятнадцать минут идти поднимать, а главное — будить следующий.
Ночная смена дежурного по заставе — она такая. Двенадцать часов, а пролетают быстро. Все потому что крутишься-вертишься. Отправляешь ребят, встречаешь. Принимаешь и проверяешь оружие, патроны. Да и других обязанностей хватает.
Дежурному в дневную смену так вообще не продохнуть. В ночную бывает поспокойнее. Но совсем чуть-чуть. Иногда можно в дежурной комнате побыть. Иногда подышать заставским воздухом. Когда морозным, когда душным. Тут уж какое время года выпадет.
Вот и сейчас у меня было немного времени до подъема следующего наряда, чтобы подышать. Чтобы подумать о грядущих переменах на заставе. О том, как совсем скоро — завтра или послезавтра, ждать нам тут новое пополнение. Новых ребят, что займут место уехавших домой.
Впрочем, думать мне пришлось недолго.
Застыв у заряжалки, я заметил у конюшни какую-то тень. Судя по силуэту и фуражке — одного из наших.
Этот странный некто стоял лицом к бетонному забору и смотрел поверх него, куда-то в темно-звездное небо границы. Смотрел и о чем-то думал. А еще курил.
Даже с такого расстояния я видел огонек его сигареты, разгоравшийся красной звездочкой при каждой затяжке, и тухнущий, когда боец отнимал сигарету от губ.
По комплекции я догадался, кто там стоит. И пошел ему навстречу.
Пограничник, кажется, настолько погрузился в свои мысли, что даже не услышал моих шагов.
— Витя, ты что здесь?
Когда я приблизился к нему и задал свой вопрос, пограничник вздрогнул, обернулся ко мне как-то испуганно. Затравленным, неуверенным движением, что не характерно было для всегда настороженного и внимательного старшего сержанта Вити Мартынова.
Витя уставился на меня округлившимися от неожиданности глазами. В тускло-желтом свете, исходившим от заставских окон, я увидел, что его глаза… блестят.
— Сашка? — хрипловатым от кома в горле голосом как-то испуганно спросил Мартынов. — Ты че так подкрался? Я даже не услышал…
При этом Мартынов принялся торопливыми, грубыми движениями вытирать лицо и особенно глаза.
«Слезы трет, — подумалось мне. — Не хочет, чтоб я видел».
— Ты чего не с остальными? Чего не готовишься к отъезду? — спросил я спокойным голосом.
Мартынов несколько мгновений будто бы хотел мне что-то сказать, но не решался.
— Да я вот… Вышел воздухом подышать… Душно нынче, — сказал он все так же хрипловато. — Не сидится мне в здании заставы.
Я не позволил неловкой тишине загустеть между нами. Сказал Вите, указывая на недлинные обрезки досок, что сложили у стены после ремонта крыши конюшни:
— Присядем?
— Ну… — Мартынов растерялся. — Давай… А тебе разве на службу не надо? Наряд готовить.
Странно было слушать в словах Мартынова сомнения. На службе, в боевой обстановке, все привыкли, что он соображал и отвечал четко. Уверенно. Сейчас уверенности в этом молодом, но уже волевом человеке я совсем не чувствовал.