Профессия – лгунья

— Да это первое время коробит. А потом, как раз потому, что теснота и люди ходят сюда одни и те же, все лица становятся почти родными, — сказала Оля.

— Нет, этого я не могу понять. Мы из огромной страны, привыкли к большим площадям. А тут дороги узкие, клубы маленькие, пивные вообще крошечные. Квартиры микроскопические. О-ой, кошмар…

— Ну, им выбирать не приходится, — сказала я, — Зато, поэтому они в толпе куда более непосредственные, чем мы. Вчера мы стояли на остановке. Почему-то долго электрички не было. На перроне народу было битком. А один человек взял да и лёг на асфальт и стал отжиматься. Мы с Ольгой прыснули со смеху. А из японцев никто и глазом не повёл. Просто расступились немного, чтобы дать ему место для зарядки. Но никто не воспринял это, как чудачество.

— А ещё мы на днях видели дядьку, который зачем-то одну штанину подвернул до колена. И идет такой важный. В костюме, — сказала Оля, — Больше всего меня удивляет, что такие вещи смешат только нас. Вокруг посмотришь, все невозмутимые, как танки. Одни мы хохочем, как дурочки.

Парни рассмеялись. Только Игорь оставался непоколебим.

Во время разговора я ела салат с креветками, пытаясь орудовать палочками. Прихватить креветки мне не удавалось, поэтому я насаживала их на палочки, как на шампуры. Мясо упорно пружинило и даже несколько раз выстрелило в стену. Игорь сильно раздражался, выхватывал у меня палочки и показывал, как ими пользоваться. Ольгины прыгающие по столу креветки его мало волновали. Но всякое моё действие или слово, и даже мои бедные креветки, страшно выводили из себя слабонервного мужчину. Разговор плавно перетекал из одной темы в другую. И когда мы заговорили о проблеме изучения японского языка, Игорь, лопаясь от снисхождения, сказал мне на ухо:

— Если будешь со мной, по-японски научишься так говорить, как тебе и не снилось.

Мне захотелось перекреститься.

XIII

— Уррра-а! Рашен-парашен! Привет! — заорали мы с Ольгой в метро, когда, наконец, встретились с Вадимом, с которым познакомились в аэропорту.

— Бессовестные, обещали позвонить, а сами пропали. А я не знал, что думать, — обижался он.

— Но ведь мы вчера позвонили! Вот видишь, вот они мы! — оправдывалась Оля.

— Да, но вы обещали позвонить сразу, а ведь с тех пор уже месяц прошёл.

— Да, целый месяц, — задумалась я, — А кажется, что годы.

Вручив нам по шоколадке, Вадим попросился к нам в гости. Я забежала в супермаркет и купила пиво и орешки.

— Какая радость! — говорила я восторженно, — Как здорово, когда сразу три человека говорят на одном языке. Две сумасшедшие авантюристки и музыкант из Москвы!

— Трое русских авантюристов, — подчеркнул он, — Уже то, что мы здесь, сам этот факт говорит о том, что все мы — авантюристы. Ведь я так же, как и вы, не знал, куда еду. Получится ли у меня с работой. Каждого, кто предпринял попытку заработать в Японии, можно назвать авантюристом. А лучше сказать — это отважные люди. А что, разве вы не стали относиться к себе иначе, когда поняли, что здесь, на этой чужой земле, вы не растерялись, не испугались, не ринулись назад, домой? Разве вы не стали уважать себя больше, когда поняли, что способны вынести гораздо больше, чем раньше думали о себе? Разве нет?

С обожанием и восхищением глядя на Вадима, мы вдруг хором закричали:

— За русских авантюристов! За нас! Ура!

Отпив пива, Вадим на кухонном столе обнаружил упаковки с крабовыми палочками, распечатал их и жадно стал закидывать в рот одну за другой.

— Ну-ка, а что у вас там в кастрюле? Вы хоть готовить умеете? — сказал он важно, — Угостите меня.

С растерянной полуулыбкой я налила ему супа. Уже поднося ложку ко рту, Вадим вдруг озаботился тем, как я, замужняя женщина, в течение полугода буду обходиться без мужчины.

Такой резкий переход от трогательного пафоса к похабной прозе ввёл меня в оцепенение. Эта наглая бесцеремонность под соусом русской непосредственности выглядела немыслимой, нереальной.

— Оля-то холостая, — продолжал он, — Ей проще. У нее никаких обязательств. Да, Оль? А тебе трудно придется, Саша. Знаешь, ведь это для здоровья очень вредно. Подумай о своем здоровье.

— Да воздержание ещё ни для кого не было смертельным, — сказала я со злобой, — Месяц прожила как-то и не умерла.

— Ну, месяц — это лишь одна шестая. А как потом? Видишь ли, это очень важно для здоровья. Очень. Ты знаешь, как женский организм подвержен старению из-за воздержания? Стоит ли обрекать себя на преждевременную старость?

Добрый лекарь, готовый оказать мне срочную помощь в связи с сексуальным голоданием, стал раздражать меня. Я чувствовала, как внутри закипает бешеная злоба:

— Слушай, Вадик! Оставь ты при себе свои дешёвые аргументы! За твоим утомительным пафосом столько цинизма кроется, что слушать противно! Там, в клубе, достали блудливые кексы, да ты ещё несёшь туфту всякую? Я в течение вечера держу за руку человек пять разных незнакомых мужиков! Если я не буду держать их за руку, они будут лапать меня за колени! Я ненавижу всё это! Ненавижу их всех и себя! Я не могу расслабиться, нахожусь в позиции какой-то хронической обороны. И здесь, дома, я будто на спасательном круге. Немного легче на душе. Русская речь. А на самом деле всё то же! Чёрт, что это, Оля? — сказала я, разводя руками.

— А что, он во многом прав, — неожиданно поддержала его Ольга.

— Я тут ни при чём, — сказал Вадим тихо, — То, что в ваших мозгах здесь происходят стремительные изменения — это очевидно. Я сразу это заметил. Раздражаешься без повода. Так что, не надо на меня всех собак вешать.

Вечер был испорчен. Все замолчали. Вадима, однако, это не сильно опечалило. Он вспомнил, что ему очень далеко ехать домой и в такой поздний час возвращаться в Токио не за чем.

— Заночую-ка я у вас. Ладно?

— Да мы-то на работу уходим. В пять утра только вернемся.

— Ничего, вы дверь просто захлопните, а я спать лягу.

Мы обе были так обескуражены его натиском, что не нашлись, что сказать.

Часто, загнанная в рамки собственного стереотипа о том, что я непременно должна производить на людей положительное впечатление, я влачила бремя общения с неприятными и неинтересными мне людьми. Но за месяц работы в клубе я так устала из кожи вон лезть, чтобы произвести хорошее впечатление на тех, кто не производил на меня такого впечатления, что не заметила, как, наконец, освободилась от желания нравиться всем. И когда Вадим снова появился у нашего дома, я сказала:

— Здрасте! Мы уходим на работу.

— Да? Ну ладно. Я заночую, подожду вас, — поставил он нас перед фактом.

— Извини, нет, — сказала я.

— Как ты можешь? — возмутился он, — Я задыхаюсь без вас, без общения с русскими, а ты этого даже не пытаешься понять? Мы же русские!

— Звучит поэтично.

— Никакого сострадания, — злился он.

— Вадим, в детстве мне родители часто повторяли, что я должна быть хорошей девочкой. И когда я выросла, мне долго ещё хотелось стать хорошей девочкой по инерции. А сейчас я не хочу быть хорошей девочкой. Я плохая тётя хостесс. И я хочу быть тётей, которая живет, как ей хочется.

— Нас депортируют, если узнают в клубе, что у нас ночует чужой человек, — оправдывалась Оля.

— Да, да, понятно, — с досадой сказал он и пошёл на станцию.

В клубе зазвонил Ольгин мобильник. На днях ей подарил трубку её японский обожатель. Голос Вадима произнёс:

— Оля, я рад, что на земле ещё есть такие люди, как ты. Настоящие человеколюбы. Спасибо за то, что ты есть. Таких осталось мало. А Саша — воплощение эгоцентризма и жестокости, продолжал он, — Вы такие разные. У вас нет ничего общего. Тебе разве что от безысходности остается общаться с этой девушкой, ведь рядом нет других русских. Спасибо тебе. Прощай.