Профессия – лгунья

Как-то Куя сказал мне:

— Ты не останешься здесь, если будешь продолжать так себя вести. Отправят домой и не посмотрят на все расходы на тебя.

— Я ехала сюда петь, — отчеканила я.

В ответ он сочувственно улыбнулся:

— Хоросо, посли, посли, — сказал он смешно по-русски, и позвал меня переговорить в курилку.

— Разные девушки сюда приезжали, — говорил он, — Многие легко работали с самого начала. Другие привыкали постепенно. А некоторые, как ты, злились и плакали, и их высылали домой. Я понимаю, что тебе трудно, но посмотри, почему Ольга всё же смогла заставить себя, работает ведь! Доханы уже делает. Ты никогда не видела, как работают румынки?

— Нет.

Он сложно подбирал слова по-английски, но их общий смысл был таков:

— Вы, русские, красивые, а работаете плохо. Как будто уже то, что вы из России, из большой страны, делает вас особенными. Румынки разные. Не всегда красивые. Да, у них часто не природная красота, а деланная, но какой лоск! Они настоящие секс-символы, всегда ухоженные, все спортивные, ни один наряд просто так не наденут — тщательно подбирают. А поскольку клиент приходит в клуб не жену искать, а развлекаться, то чаще всего смотрит не на душевную девицу с русой косой, а на уверенную в себе секс-бомбу, преподносящую себя, как самый дорогой подарок, который мог свалиться с небес только на удачливого гостя. А уверенность эта не беспочвенна: они всегда готовы спеть, станцевать, хоть на голове стоять будут — не стушуются, всегда в форме, чего не скажешь про русских. На клиентов не столько слова их опьяняюще действуют, сколько чуткие прикосновения, поглаживания, причём в нужный момент. Прирождённые актрисы. А какая мимика и жестикуляция!! Ни одно слово без «сурдоперевода» не скажут, как будто гипноз применяют.

Я расстегнула пояс на платье. Связала его в узел. Показывая на пояс, сказала:

— Не могу я вот так, в узел себя, понимаешь? Я живая. У меня есть душа, мысли, уважение к себе.

— Нет, послушай, это неправильно. Так тебя точно отправят домой. Администрация и так знает, что ты не сможешь работать хорошо, но отработай хотя бы свой контракт. Хоть что-то привезешь домой.

Я озадачилась:

— Как же мне быть?

— Предложи господину Митсунори встретиться и погулять днём. Пусть он свозит тебя в ресторан. За дохан ты получишь половину от оплаты клиента и одновременно отдохнёшь.

— Спасибо, Куя, что ты сказал мне правду.

— Не за что. Меня зовут Хидей.

— Но ведь все говорят Куя? И здесь нет правды?

Он засмеялся:

— Просто по-филиппински «куя» это «брат». Никакого обмана.

XVI

Митсунори охотно согласился на дохан. Вне стен клуба я чувствовала себя такой уязвимой, что языковой барьер от этого как будто усугубился. Я словно язык проглотила при встрече. Пыталась изобразить непринуждённость, но ничего не выходило. Митсунори был смущён не меньше моего. Краснел, как мальчишка, и избегал смотреть мне в глаза. Но украдкой бросал на меня короткий взгляд и начинал облизываться. Всё это бесило меня жутко. Нужно было улыбаться и хотя бы односложно отвечать на вопросы Митсунори, которые он так мучительно выдавливал из себя. А у меня в это время только и пульсировала мысль, которая за последние два месяца стала болезненно-навязчивой. Что я совершенно никого не интересую как личность. «Господи, я для них для всех только тело. Только молодое тело», — думала я.

Мы отправились в Иокогаму, и там, на смотровой площадке, с высоты семидесятого этажа рассматривали в бинокль Японию, превратившуюся под нами в такую крошечную, как страна Лилипутия. Вокруг было много иностранцев, звучала оживлённая английская речь. И нам будто передалось это оживление, и разговор понемногу стал налаживаться.

— Кёу гохан о табемашита ка?», — спросил Митсунори.

— А-а, ела ли я сегодня рис?! Нет, рис не ела, — ответила я, — Перед уходом ела картошку. Я её люблю больше, чем рис.

Тогда Митсунори вдруг схватился за живот и так расхохотался, что потом долго не мог успокоиться.

— Раньше японцы были очень, очень бедные, — сказал он, — Моя мать мне давала рис на завтрак, обед и ужин. Больше нечего было кушать. Потом мы разбогатели и еды стало много. Слишком много. Но все люди по-прежнему спрашивают друг друга: «Ты рис ел?», хотя это уже означает «Покушал ли ты?».

Откуда же мне было это знать?!

Мы заглянули в кафе при смотровой площадке, и, отодвинув остывающий завтрак, Митсунори стал взволнованно что-то искать в своей сумке. Дрожащими руками он отыскал фотографии с нашей последней встречи и жарко, по-детски трогательно, начал благодарить меня:

— Катясан, все эти вечера, проведенные с вами в клубе, навсегда останутся в моей памяти. За последние десять лет это самые яркие впечатления из моей жизни.

Он говорил по-английски, и от волнения делал большие паузы и трудно находил слова. Затем вручил мне фотографии с моим изображением и сознался, что в его съёмной квартире, где он сейчас находится по долгу службы, они расклеены по всем стенам.

— У вас же семья, — удивилась я.

— Да, но семья живёт в Токио. А я здесь уже полгода. Тенкин, — сказал он.

Затем он достал красивый блокнот, обшитый кожей, и предложил мне взглянуть туда. Это были какие-то отрывочные записи. «Цитаты какие-то», — подумала я. И тут я узнала свои письма, которые писала Митсунори в течение месяца в интернете. Все письма до одного! Он их аккуратно записывал, датировал и подчеркивал особенно приятные ему фразы.

— Видишь, здесь ты написала не просто фразу привычную и заученную, а так нежно сказала «мой дорогой учитель», — с улыбкой заметил он.

Все письма для привлечения гостей в клуб мы с Ольгой цинично придумывали вместе, и обе рассылали их гостям. Чаще всего смысл их, изложенный в разных вариациях, был одинаковый: «Дорогой такой-то сан, очень соскучилась. Загляните к нам в клуб, пожалуйста». Каждый понедельник на планёрках Куя отчитывал нас за лень и требовал писать гостям больше писем для привлечения их в клуб.

Затем Митсунори подарил мне синтоистские символичные сувениры, приносящие любовь, деньги и удачу. И, наконец, вручил мне маленькую бархатную коробочку, внутри которой оказались серёжки из белого золота. Такой подарок заставил меня напрячься. Я озадаченно подняла на него глаза, но его лицо в этот момент выражало такую трогательную надежду на то, что подарок окажется мне приятным, что я решила вернуть серьги позже.

— Катясан, настоящее счастье общаться с вами, — сказал он. — Мне шестьдесят лет. Я пожилой человек и понимаю, что наши отношения не будут развиваться. Я хочу, чтоб вы знали, что меня не надо бояться, и я никогда ни о чём вас не попрошу, кроме вот таких встреч, как сегодня. И ещё, когда закончится ваш контракт, и вы уедете в Россию, пишите мне оттуда письма, пожалуйста. Хотя бы маленькие письма. Не забывайте меня.

Я облегчённо вздохнула и от избыточной благодарности, что мне больше нечего бояться, сама бросилась чмокнуть его в щёку. После чего он вдруг очень потешно запищал.

— Я буду писать, Митсунорисан, спасибо за всё, но серьги — слишком дорогой подарок…

— Это от сердца. Примите.

Тогда я надела серёжки, и он сфотографировал меня. Я наблюдала за ним и видела, что он на самом деле очень доволен, и мне стало жаль его и неловко за свою злобу. «Может, я его последняя любовь, — думала я, — Поток свежих эмоций. Может, для него это общение со мной — последняя возможность почувствовать себя молодым».

Общение наше стало очень лёгким после этого диалога. В знак доверия я созналась ему, что на самом деле меня зовут Сашей, и попросила его отныне называть меня настоящим именем.

Митсунори рассказал мне о своем отце. Во время второй мировой войны отец его попал в плен в Советский союз и два года жил где-то под Хабаровском. Пленных заставляли зимой долбить землю и заниматься каким-то строительством. Одевали и кормили их плохо, и некоторые замерзали и замертво падали прямо во время работы. Другие простужались и умирали долго и мучительно. Отцу Митсунори удалось бежать из плена. И всю оставшуюся жизнь он всей душой ненавидел и проклинал Россию и презрительно называл русских «ляске». То же, что «янки» про американцев. И старые японцы по-прежнему ненавидят русских. Это я знала по своему опыту. Несколько старых японцев прямо-таки плевались, как только меня подсаживали к ним в клубе, и взамен просили немедленно посадить рядом какую-нибудь филиппинку. Однажды я даже не выдержала и сказала одному старику, который, картинно отвернувшись от меня, очень ругался себе под нос.