Прокурор

– Не хотел из избы сор выносить, да ладно, - продолжал начальник цеха.
– А вы делайте вывод: уважают Глеба Артемьевича или нет. Взять хотя бы эти авралы. А они в конце каждого месяца, не говорю уже про декабрь. Побеседовал бы Самсонов с рабочими по душам, поговорил бы с нами, начальниками цехов: так, мол, и так, надо выкрутиться, поднажать... У него же один разговор - план на бочку, и никаких! А чтобы заткнуть рот, платит в тройном размере. Словно это его завод и деньги из его кармана.
– Щукин приложил руку к груди: - Разве так можно? Значит, наше рабочее понятие во внимание не принимается? Рвачи мы, что ли, чтобы нашу совесть за рубли покупать?

– Выходит, покупает, - не удержался Измайлов.

– Покупает?
– вскинулся Щукин.
– Это еще надо посмотреть, кто кого... Послушайте, как ребята приспособились. Не считается с нами Самсонов, вот они и... Если по выходным в тройном размере платят, почему бы не воспользоваться?
– Начальник цеха хитро посмотрел на Ракитову: - Вы в то воскресенье заметили, сколько курильщиков стояло у входа в цех?

– Да, - кивнула Ольга Павловна.
– Человек пятнадцать. Сказали, что у них перекур.

– Перекур, - усмехнулся Щукин.
– На три часа. С дремотой... Если хотите знать, бригады могли дать план еще в пятницу. Уложились бы в срок без всяких выходных. Они, как выяснилось, специально не торопились. Все детали на неделе заготовили, понимаете, фактически работу выполнили, а сделанную продукцию не сдали, припрятали...

– Припрятали? Зачем?
– удивился Измайлов.

– Чтобы сдать ее в воскресенье, - пояснил Щукин.

– И что дает такая комбинация?
– допытывался прокурор.

– Неужели не понятно? Все очень просто. Если бы готовая продукция была сдана тогда, когда фактически сделана, то рабочие-сдельщики получили бы за нее деньги в одинарном размере. А если они сдадут ту же продукцию в выходной день, то получат в три раза больше...

– Позвольте, - удивилась Ракитова, - я же сама видела в то воскресенье: станки были включены на полную мощность.

– Правильно, - согласился начальник цеха.
– Чтобы электричество нагорало. А то ведь догадаются...

– Удивительно, - сказал Измайлов.
– Выходит, станки гоняли вхолостую?

– Все предусмотрели...
– развел руками Щукин.

– Удивительно, - возмущенно повторил Захар Петрович, - что вы, начальник цеха, зная об этом обмане...

– Не знал!
– почти выкрикнул Щукин.
– Могу вам дать честное партийное слово! Мне ребята признались только вчера, когда выговор на доске увидели.
– Щукин тяжело вздохнул.
– Уйду с завода, это точно. Надоело видеть, как у них там все расписано: кого понизить, кого передвинуть, кого повысить. Почему, вы думаете, Пушкарев под самсоновскую дудку пляшет? На замдиректора метит. Вместо Грача...

– А Павел Васильевич?
– спросил Измайлов.

– На пенсию собрался. Да и трудно ему. Завод вон как расширили, а годы уже не те... Глеб Артемьевич обещал выхлопотать Грачу персональную пенсию. Теперь понимаете, почему Павел Васильевич выполняет любое распоряжение директора? Служит ему правдой и неправдой... Да, как ушел Благовидов, Самсонов совсем перестал с кем-либо считаться. Толковый был мужик Благовидов, что и говорить!

Измайлов знал, что Благовидов, бывший секретарь парткома, пользовался большим авторитетом на заводе и в городе. Но последние годы часто болел. В начале прошлого года ушел на пенсию. Возможно, если бы не болезнь, Благовидов до сих пор не покинул бы свой пост. Его уважали. С новым секретарем партийной организации Журавлевым Захар Петрович был почти не знаком.

– Вот вы, - обратился вдруг Щукин к Ракитовой, - видели аврал в конце квартала. А у нас в январе этого года такое творилось! По двенадцать часов люди от станка не отходили...

– Почему?
– удивилась Ольга Павловна.

– Самсонов рапортовал двадцать восьмого декабря, что есть план. Липа! Не было его. Натянули потом с трудом двадцатого января...

– Это же, очковтирательство!
– воскликнула Ольга Павловна. Приписка!

– Называйте, как хотите. Я говорю о факте.

– У меня к вам вопрос, - сказал прокурор.

– Пожалуйста, - откликнулся Щукин.

– Вот вы наблюдали, что творится на заводе...

– Последние полтора года, - уточнил начальник цеха.
– Я же говорю, как Благовидов ушел...

– Хорошо, но ведь полтора года - срок приличный! Почему же вы, как член партии, не обратились в горком партии, если уж на заводе не смогли ничего добиться?

– Думал, образуется... А к вам обратился, потому что накопилось, товарищ прокурор.
– Щукин некоторое время помолчал, потом добавил: - Как бывает - работаешь, на многое закрываешь глаза, свыкаешься... И в какой-то момент вдруг понимаешь: ведь нельзя так дальше!

– Ага, после выговора, - усмехнулся Захар Петрович.

– Да не в выговоре дело, - отмахнулся Щукин.
– Выговор - это так, повод. В конце концов сняли бы его. Через полгода. Совесть моя заговорила. Я ведь рабочий человек. Если не я, то кто же правду скажет?

– Хорошо бы не только здесь, но и на партийном собрании на заводе, заметил Измайлов.

– Скажу, - убежденно сказал начальник цеха.
– Все скажу и уйду. На керамический. Потому что теперь нам с Самсоновым не ужиться. Это как пить дать...

Еще долгое время прокурор с помощником, оставшись вдвоем, обсуждали услышанное от Щукина.

– Он раздражен, обижен, - сказал Измайлов.
– Может, и сгустил краски. Но все равно вам надо поглубже проверить сообщенные им факты. Особенно о приписках! Разговор с Самсоновым, как я понял, еще впереди. Серьезный разговор.

– Хорошо, Захар Петрович. Между прочим, Щукина рабочие любят. Все, как один, говорят: честный, никогда ничем не воспользовался как начальник цеха и член профкома. Семья у него пять человек, а живут в маленькой двухкомнатной квартире. Уж кто-кто, а он мог отхватить трех- или четырехкомнатную...

Получилось так, что в этот же день у Измайлова состоялся еще один разговор, предметом которого служил машиностроительный завод. Точнее, народный драматический театр при заводе. Разговаривали в горотделе милиции.

– Хорошо устроился этот Бальзатов, - покачал головой майор Никулин. Прямо по Островскому. Недаром, наверное, поставили спектакль "Доходное место". В точку, можно сказать.

Бальзатов был одновременно директором Дворца культуры завода и режиссером театра.

– Что он натворил?
– поинтересовался Захар Петрович.