Проще, чем анатомия

– Кончился лейтенант давно. "кровью... искупить". Тут не искупать, тут зубами держать! Слышишь, товарищ военврач, зубами! Каждый клочок, каждую кочку, зубами! Прут, гады, и прут.

– Слышу, слышу. Пинцет. 58-14? Это у нас с чем едят? Мне эта цифирь ни о чем не говорит.

– Контрреволюция без отягчающих, товарищ военврач, вот что это такое... Допрыгались мы… с бесконтрольностью, - лицо у раненого чуть смягчилось - действовал новокаин - но в глазах оставалась боль, многолетняя боль.
– Когда пришли контролировать, там стрелять пришлось. Я-то мелочью был. Так, на подхвате. Как понял, чему помогал - наизнанку вывернуться хотелось. Значит, говоришь, два-четыре месяца? А побыстрее никак?

– Даже с требованием из НКВД и Наркомздрава одновременно, никак. Выполняй предписания, кушай кашку и делай упражнения. Иглодержатель. Лежи, не дергайся, сосуд перевязываю. Рука слабее будет, тут ничего не попишешь.

– Есть, товарищ военврач, кушать кашку, - он улыбнулся уголком рта.
– Вернусь еще в строй. Покажу гадам. Одной руки хватит.

После смены, в липких осенних сумерках Астахов, избавившийся наконец от перчаток, жадно курил в стороне от перевязочной. Невозможность перекурить мучила его хуже, чем недостаток сна. Раиса не удержалась и спросила:

– Игорь Васильевич, а откуда вы этого… сержанта-лейтенанта знаете?

– Давняя история. В тридцать, дай бог памяти, шестом его ко мне привезли. Этакий, понимаешь чубчик кучерявый, пижонистый, ряшка аж лоснится, как у бабушкиного любимого подсвинка! Чуть приемное нам не разнес к… - Астахов аккуратно пропустил ругательство и затянулся.
– Привезли пьяного как штопор. Наганом размахивал, требовал чего-то. Насилу угомонили, хорошо, что наган был пустой. Товарищ старший лейтенант НКВД в ресторане гулял, что-то ему не так показалось, так он стрелять начал.

– В людей?
– ужаснулась Раиса

– Да нет, в люстру. Не иначе, контрреволюцию в ней углядел, с отягчающими. Весь барабан вверх высадил и хрустальной подвеской сдачи получил. Помню я этот ресторан, еще с НЭПа такой, с вывертом. На люстре каждая висюлька величиной с огурец. Мог бы и сотрясение заработать, было б чего сотрясать…

– То-то у него голова такая…

– Ну, да. Я шил, свой почерк сразу узнал, а уж потом он меня вспомнил. А из палаты тогда удрал быстрее, чем за ним по службе приехали. Не приходя в сознание, со второго этажа, и не сорвался, дуракам везет. Меня, понятное дело, пробовали тряхнуть, с каких мол таких у вас больные разбегаются. А что, говорю, караул я к нему ставить должен? Больше я о нем не слышал. А тут вот оно как. Отощал, гляжу, но поумнел…

– Но как же так-то? Человек в звании… на такой службе.

– Не всем с “кубарями” ума перепадает, Раиса Ивановна. Я тоже когда-то не многим лучше его был, сейчас и вспомнить тошно… - Астахов докурил папиросу до самой гильзы и затушил окурок.
– А вот с чего у нас пошли арестантов вычерпывать - вот чего бы я спросил. Или совсем под ружье поставить некого? Спиной чую, скоро еще жарче нам всем будет. Хотя вроде куда уж…

Глава 20 Воронцовка. Конец октября 1941 года

Оля Васильева училась крутить самокрутки. Сама она не курила, но научиться полагала не лишним: раненый, если рука не действует, сам себе не свернет, а курящему человеку глядеть на табак и не уметь с ним ничего сделать - лишнее мучение. “А потом, скоро так и наш начсостав на махорку перейдет. С довольствием худо, папирос может и не быть больше”, - говорила она, раз за разом сворачивая в пальцах обрывок газеты.

Пальцы у Оли были тонкие, руки маленькие, но необыкновенно ловкие и сильные. Из всех операционных сестер она была одной из самых старательных и умелых, хотя опыт-то у нее невелик, всего два года как училище закончила. Но когда “вечерняя школа” в спешном порядке взялась готовить еще сестер, обучать их доверили Оле. Она никогда никого не торопила, объясняла спокойно, будто у них не три дня, а самое меньше месяц впереди. Но получалось у нее очень толково и понятно.

Раисе казалось, все она запомнила как надо. В конце концов, дело не многим сложнее инструментальных перевязок. А в первый раз все-таки оплошала. Корила себя за медлительность, торопилась как могла, аж семь потов сошло. А Алексей Петрович недоволен, и очень: “У вас артистов в роду не было, Поливанова? С такой аффектацией зажимами размахивать! Это вам не сабля на сцене, подшаг делать!” Раисе сквозь землю хотелось провалиться. Ведь прав же! Совершенно прав. А еще горше то, что упрек уж слишком в точку попал. Хотя откуда товарищу профессору знать, что когда-то Раиса не в фельдшерский техникум поступать собиралась, а именно в театральное училище. Словом, и обидно, и досадно на саму себя. Ведь при операциях попроще все получалось как надо!

Когда выпала передышка на четверть часа и получилось даже на воздух выйти, Оля утешала: “Это у тебя с непривычки, тетя Рая. Ты же все знаешь не хуже меня, просто не торопись”. Раиса удивилась: как мол не торопиться, когда быстро надо. “Не быстро, а вовремя. Но плавно. От этого ход операции зависит. Поначалу всем тяжело, привыкнешь”.

Ох, ко многому приходилось Раисе уже привыкать! Везет людям, у которых легкий характер. Кажется, что им все дается быстрее. Оля с Астаховым работает, а он порой на операции такое загнет сгоряча, что не повторишь. А той не обидно, порой смешно даже. И ведь хватает ее думать о чем-то, кроме того, когда снова придут машины. О самокрутках этих хотя бы…

– Да я давно привыкла, - ответила она на недоуменный Раисин взгляд.
– Мы же все трое балаклавские, Игорь Васильевич, Елена Николаевна и я. И работали вместе. Елену Николаевну к нам в сороковом году прислали, после института. Мы до самого начала войны рядом были. Я и не думала, что их обоих здесь встречу. А когда все свои, легче. Это ты еще нашего завотделением в травматологии не видела! Он на операциях никогда не ругался, но все запоминал. Вот когда кончится, и больного уже в палату увезут, так распечет! Его даже Игорь Васильевич остерегался.

Раиса с трудом могла представить себе кого-то, способного напугать Астахова. А про себя думала, что легче не просто со своими, а вот с такими как Оля, людьми спокойными и легкими. За их спокойствие можно держаться как за якорь. Только оставалось этого спокойства малая толика. Всего несколько дней, до того, как 19 октября в карточках передового района появилась Ишунь, а потом и “южнее Ишуни”.

Денисенко еще два дня ждал приказа на передислокацию, а на третий, с рассветом поехал в штаб дивизии. Возвратился он через полдня, три минуты проговорил о чем-то с Гервером и Огневым, и после две смены подряд не отходил от стола. Не ругался, не кричал, подавал команды механически ровным голосом, от чего делалось особенно страшно.

Фронт придвинулся, это было слышно очень хорошо. Единственное, что радовало - не было пока винтовочной стрельбы. Зато канонада гремела отчетливо близко.

Гусевская полуторка воротилась с прицепом - волоча на буксире “эмку”, битую страшно, без единого целого стекла, с вырванной с корнем задней дверью. В нее каким-то чудом уместилось шестеро раненых, а за рулем покалеченной машины сидел Калиниченко, тот самый санитар, что худо-бедно умел водить и управлялся недавно и с самой полуторкой, когда ее выволокли из-под моста.