Проще, чем анатомия
Шрифт:
– Из Москвы. В апреле еще, в командировку. Так что начало войны, Игорь Васильевич, мы с вами наблюдали совсем рядом. Только вы в Балаклаве, а я в Севастополе.
– И не было у меня тогда никаких «Наставлений...», а работы — на разорвись. Я же не видел до тех пор осколочных. Пулевые только попадали, и то едва пару раз за все время. Не знаю — как… А повреждения сложные, и раны, и там же ушибы-переломы… Теперь думаю: где я тогда напортачил? Что я там понаделал сгоряча? Где теперь те люди? Гражданские же больше…
– А я начало войны практически проспал, - вспомнил Кошкин.
– Все-то у меня никак у людей.
В ночь на 22 июня летняя жара снова не дала ему выспаться дома. Но на службу было идти не надо, поликлиника в воскресенье не работала,
Сообщение по радио он пропустил почти все, поймав только последнюю фразу диктора в толпе у рупора на Приморском. И даже не понял сначала, кто именно бомбил Житомир и Каунас, но так и не решился спросить ни о чем подавленных и ошеломленных страшной вестью прохожих, только молча слушал их разговоры и они звучали как известие о конце света. Кинулся было к газетному киоску, но утренние «Известия» ничего ровно не прояснили. Там писали только о войне в Западной Европе и потерях английской авиации. С горя побежал в свою поликлинику, где был радиоприемник, но нашел ее запертой. Коллега оставил короткую записку в три слова: «Ушел в военкомат».
– Вот эта записка, как ни странно, меня и успокоила. Потому что он мне подсказал, что делать. А до того момента я был ровно как сумасшедший. Побежал домой, взял все документы и тоже пошел. Так представьте, мне там еще и ругаться пришлось! Чуть не вытурили из-за моего роста. Даже хуже, тот в военкомате меня принял за студента, - похоже, эта история Кошкина до сих пор возмущала. Он даже сейчас, после тяжелых смен и всех тягот полукочевой военной жизни не выглядел на свои 32 года, и как многие невысокие люди, очень переживал из-за своего роста, полагая, что мир несправедливо устроен в пользу тех, кому повезло вымахать с коломенскую версту.
– Хорошо, что я догадался свой диплом показать, а то не поверили бы вовсе. Ну а дальше, наверное, как у многих. Учили уставы, оружие - постольку-поскольку, винтовку мне выдали, но не такую как здесь. И ту потом забрали… А там присяга и вперед..
Закончить историю о том, как попал в армию, Кошкину не пришлось. Кто-то позвал их всех с улицы: “Товарищи, почту привезли!”
Почтальон пошутил, что, видимо, письма боялись по одному из тыла на фронт идти, так что явились все вместе - и верно, прибыло их разом десятка два. Видимо, почта где-то задержалась, прежде по стольку сразу не приносили. Среди конвертов Раиса сразу заметила несколько сложенных “треугольников”. Конверты - тыловые, а эти с фронта. Ей уже приходилось такие видеть, хотя свое письмо брату она посылала еще по-граждански, в конверте. Он был последним.
Денисенко что-то коротко спросил у почтальона и сразу ушел. Вот уж точно, безвестие страшнее самых худых вестей. Кому-то из девчат пришли письма из дома, привычные конверты, кому-то - фронтовые. Раиса не сразу поверила глазам, когда почтальон вручил и ей “треугольник”. Она дождалась-таки письма от брата! От радости екнуло сердце, жив Володька, жив и здоров! Вот только плутало то письмо больше месяца. Прежде Раисе и в голову не приходило, как долго ходит в военное время почта. Значит, когда она была еще в “части без номера”, где-то там, от Свердловска отходил эшелон. А значит, где брат сейчас, никто не может сказать. Одно хорошо, теперь у него есть ее полевая почта, стало быть не потеряются они больше. Не должны потеряться!
Вера торопливо надорвала конверт, развернула письмо, и начав читать, нахмурилась. Мухина тут же глянула через плечо подружки: “Что, сердятся?”
– Да нет, это не от родителей, - отвечала та.
– Это от тети. Они доехали и папа ей выслал адрес. Спрашивал про меня… - Вера поежилась, сняла зачем-то очки, проверила, как держатся дужки, и снова водрузила их на нос.
– А я и не знаю, что и
– Так напиши тете, - развела руками Наташа.
– Ей-то ты пишешь.
– Она просила писать папе. Мне неудобно дальше ее обязывать. В конце-концов, я уже взрослая и сама должна отвечать, - Вера покачала головой.
– А что мне делать, если я по-прежнему, как в школе, боюсь, что меня будут ругать?
– За что же тебя так?
– спросила ее Раиса.
– Поссорились?
– Нет, тетя Рая, не поссорились. Тут другое. Может, ты рассудишь, как мне теперь поступить?
– Вера снова сняла очки, лицо ее, как часто бывает у близоруких людей, сделалось немного мечтательным и грустным.
– Папа и мама в эвакуации. Это хорошо, что они уехали, мне так спокойнее за них, я понимаю, что они правы. Но и я тоже права, что пошла добровольцем. Все мы, по-хорошему, поступили правильно. Но с этим вот “правильно” теперь совершенно не поймем друг друга. Вот чего я боюсь… Нет, не так. Не боюсь. Я этого очень не хочу. Я ведь понимаю, что папа меня любит и беспокоится. Но он так это делает!
– у Веры даже слезы зазвучали в голосе.
– Он сказал, что я должна ехать в эвакуацию с ними потому, что дети должны слушаться старших. А я - взрослая. Он даже этого не заметил. Если бы он сказал, что беспокоится, что я маленькая, еще и вижу плохо... Но он сказал так, как сказал. И теперь я не хочу ему писать и боюсь. Боюсь, что мы продолжим ругаться в письмах, как ругались дома. А ведь каждое письмо может оказаться… - Вера сглотнула слово, - Вот я и написала тете Лиде в Симферополь. А она старенькая совсем.
“Все равно пойду в военкомат. Я комсомолка!" - как наяву услышала Раиса голос своей младшей соседушки, непутевой Лельки Прошкиной. Маленькой и очень упрямой. Только Лельке 15 лет, а Вере полных 18 исполнилось. Но наверное, будь у Раисы такая вот младшая сестра, тонкая как тростинка, да еще и со слабым зрением, она бы наизнанку вывернулась, чтобы близко ее к фронту не подпускать. Так что папу Вериного ох как можно понять. Только что Вере теперь сказать? А сама Раиса, если бы было ей не 30 лет, а на дюжину меньше, послушалась бы старших? Да не в жизнь!
“Что-нибудь случилось, товарищи? Плохие новости из дома?”
И как товарищ комиссар все чует и точно знает, когда ему надо подойти? Что ни говори, а Гервер вовремя. Он наверняка лучше, чем Раиса, все растолкует. Да она пока и придумать не смогла ничего. Вера тут же подтянулась, снова очки на нос, руку к пилотке:
– Товарищ комиссар, разрешите обратиться! Как мне объяснить в письме, что я, как комсомолка, никак не могла не пойти добровольцем?
Задачка, кажется, даже для Гервера не такая, чтобы вдруг раскусить. Раиса вдруг подумала, что понятия не имеет, есть ли у того семья, родные. Герверу никто еще не присылал писем, а о себе он особенно не рассказывал. Разве что про предка-революционера, из народовольцев, о котором даже делал запрос в Харьков, в архив.
Комиссар выслушал рассказ Веры очень серьезно. С таким же видом он читал сводки с фронта. Потом заговорил медленно, как всегда спокойно, но очень мягко:
– Вы правильно поставили вопрос, товарищ Саенко. Простите, как вас по имени-отчеству?
– Вера Дмитриевна.
– Так вот, Вера Дмитриевна, вопрос верный. Но сформулировали вы его неточно. То, что вы комсомолка и готовы защищать Родину, ваш отец знает. И без сомнения, понимает причины вашего поступка. Другое дело, что как правило, заботясь о своих детях, об их будущем, родители поступают в меру своего понимания. А потому я бы вам посоветовал написать немного о другом. Так, чтобы вашим близким было легче перенести разлуку с вами. Ведь она может оказаться очень долгой. Дать им понять, что вы в полном порядке там, где сейчас находитесь. В первую очередь, успокойте их. Расскажите, как идет ваша служба, настолько, насколько вы захотите это доверить бумаге и настолько, чтобы не расстроить родных. Понимаю, вам хочется с ними спорить. Мне в ваши годы тоже хотелось спорить, было о чем. Но сейчас, думается, это немного несвоевременно.