Прошедшие войны

— Хм, денег нет, а курит папиросы… На, бери свою писульку и больше на пути не появляйся.

— Хоть одну оставьте, — жалобно сказал Арачаев.

— Тебе вредно, вон посмотри, какой худой и бледный.

Хором засмеялись милиционеры, понеслись мелкой рысью в центр села. Сквозь желто-серую, поднятую лошадьми пыль Цанка долго провожал их взглядом, уж больно похож был один из коней на его родного жеребенка.

— Подонки, — прошипел в гневе он и тронулся под палящим солнцем дальше.

После обеда зной усилился — стал нестерпимым, удушающим. Плотное, густое марево тяжелой дымкой окутало горы, ущелья. Небо стало белесо-голубым, непроницаемым. Жгучий воздух не позволял глубоко дышать, не наполнял кислородом слабые легкие Цанка. Тем не менее он шел, не останавливаясь, весь в поту, дряблый, измученный. Одна мысль ублажала его сознание, придавая сил и энергии: он твердо знал, что кавказский зной — это сплошное удовольствие и роскошь по сравнению с колымскими морозами. И жизнь на Кавказе — рай в любую погоду, просто эти большевистские подонки превратили весь этот мир в тягостное существование, создали рай для себя и для особ, к себе приближенных, а остальных нещадно стали эксплуатировать, преследовать, добивать морально и физически. Пытались вселять в умы людей рабское повиновение и преклонение. Думать можно, работать можно и даже нужно, анализировать и делать выводы нельзя. Все за тебя обдумано, решено, намечено, но не сделано. Делать должен ты, и очень хорошо, и при этом не предъявляя особых претензий и требований. Короче говоря, создали особый строй, что-то наподобие рабовладельческого, только с небольшой модернизацией.

Арачаев шел и думал, как это они умеют все знать, все видеть и слышать? Неужели у них столько осведомителей? Так ведь жить невозможно.

Мечтал Цанка, что после Колымы будет здравствовать счастливо, беззаботно, умно, думал, сумеет обойти все эти условности и преграды, сможет плавно влиться в поток нормального существования, будет растить детей, весь день работать в поле, а вечерами слушать рассказы матери, веселиться с друзьями, а оказалось, что всего этого уже нет, все это чуждо, враждебно, реакционно и вообще не вписывается в мораль большевизма.

Забоявшись своих дурацких мыслей, Цанка невольно остановился, внимательно огляделся вокруг, прислушался. «Неровен час, что эти гады под каждым кустом сидят, в глаза прохожих смотрят, мысли читают», — подумал он всерьез, с удивлением мотнул головой.

Больше и думать не хотелось — впереди была только позорная работа сторожем в молодом возрасте, полуголодное существование, еженедельные явки в милицию, частые вызовы в ГПУ, боязнь окружающих, быть может и родственников, вечные подозрения и преследования и незавидная судьба детей и матери. «Что я буду делать, как я буду жить?» — подумал с беспросветной горечью Цанка, почему-то вспомнил физика Бушмана, сплюнул в досаде, у ближайшего перекрестка свернул в чужое село. Прямиком зашел в магазин, не мешкая купил бутылку водки, дорогие папиросы, конфет детям и себе немного закуски к спиртному.

От сделанных приобретений стало веселее, жизнь приобрела какой-то смысл, появилась ясная цель — отойти подальше от населенного пункта, сесть где-либо в тени, желательно возле прохладного ручейка, выпить, закусить, а там будь что будет. «Пошли они все к черту, главное я относительно свободный человек и я у себя в родном краю, среди своих людей», — думал он, бодро удаляясь от магазина.

* * *

Как не мечтал Цанка об счастье и спокойствии, как не стремился к ним, а жизнь и повседневная реальность подавили эти нормальные человеческие грезы, тяжелый быт незаметно всосал его в водоворот событий, сделал простой щепкой в коловерти большевистской стихии и сумасбродства.

Привезенные деньги быстро иссякли, притрагиваться к золоту Цанка не смел, боялся, хранил на черный день, да и не имел представления, кому бы можно было продать этот дорогой металл.

В сентябре пошли затяжные дожди. Спасая урожай, всех трудоспособных жителей Дуц-Хоте погнали в колхозные поля. Под угрозой вынудили идти работать и Цанка. Неоплачиваемая работа была в тягость, мучением и издевательством. Добросовестно работать без оплаты никто не хотел. Каждый вечер после работы специальные народные дружинники из Грозного и милиция обыскивали мужчин, боясь, что унесут с поля зерно в карманах. Женщин не трогали, и те умудрялись приносить домой под длинными платьями початки кукурузы, фасоль, картофель.

В один из туманных дней от колхозного стада случайно отделилась дойная корова. Несколько мужчин из Дуц-Хоте отогнали незаметно ее в ближайший лес, повалили, зарезали. Ночью женщины перенесли мясо домой.

После этого все Веденское отделение милиции прочесывало два дня лес в поисках пропавшей коровы. В конце концов кто-то донес, двух мужчин, участвовавших в воровстве, арестовали, посадили на три года каждого; бригадира фермы за халатность осудили на пять лет; на скотника, пасшего стадо, наложили штраф, а председателю колхоза Паштаеву объявили строгий выговор по партийной линии с занесением в личное дело. Через месяц после этого его арестовали за саботаж и осудили на десять лет. В то же время арестовали директора школы Шидаева — оказывается, он был шпионом нескольких буржуазных разведок и нес в народ смуту и вред…

В один пасмурный ветреный день до Цанка дошел слух, что в село на побывку приехал друг детства — Курто Зукаев. Много ходило разговоров о нем, говорили, что он большой начальник и ворочает большими деньгами, что стал важным и заносчивым и что даже близких родственников не признает.

Цанка скучал по другу, хотел его видеть, мечтал поговорить, вспомнить прошлое. Несколько раз порывался поехать в Грозный, желая встретиться с ним, однако братья отговаривали, говорили, что нечего лезть в закрытые ворота, что мол если бы хотел видеть сам бы пришел, узнав, что близкий друг детства вернулся из заключения. Тем не менее Цанка ревновал друга, по-прежнему любил, мучило его желание пообщаться с Курто, посмотреть хотя бы раз в его глаза. Весь вечер ходил он по двору, под дождем грязь месил, все время выбирал — идти или нет, так и стемнело, мрак лег на горное село. Только Цанка докурил последнюю папироску, бросил окурок с отвращением за ограду, собирался войти в дом лечь спать, как услышал шлепающие по грязи торопливые шаги, тень головы мелькнула в темноте над плетеным забором и в воротах показалась крупная, мощная фигура. В первый момент Цанка даже насторожился, легкий испуг прошелся по спине, и вдруг даже в темноте он различил походку друга, его горделивую манеру высоко, красиво держать голову, сдержанно махать руками.

— Курто! — вскрикнул он.

— Цанка!

Они плотно, по-мужски, обнялись, долго так стояли в объятиях.

— Цанка, как я рад, как я рад тебя видеть! — негромко восторгался Курто; от него несло каким-то сладким запахом спиртного и едкого одеколона.

Зашли в дом. Дихант, суетясь, выпроводила детей в темную заднюю комнату, убирала с нар приготовленную для сна перештопанную грязную постель. Не зная, что подать гостю, нервничала, сжимала в истерике руки, беспричинно улыбалась, заходила к детям и там в раздражении кричала. Потом засуетилась вокруг печи, загромыхала закопченным, с отломанным горлышком чайником.

— Накрывай быстрей стол! — крикнул возбужденно Цанка.

Его радость была безгранична, давно он не испытывал прилива таких сладостных чувств, такого внутреннего блаженства и удовлетворения.

— Дихант, не суетись, я плотно поужинал, — обернулся к ней Курто, — лучше иди к детям, а мы здесь спокойно посидим. Хозяйка дома знала, что так поступать нельзя, еще возилась возле печи, хотя в доме подать гостю что-либо в принципе не было, сами жили впроголодь. Когда Курто повторил свою просьбу, она как бы огорченно взмахнула руками — мол, я хотела, но раз настаиваете — уйду. Понимая ситуацию, Цанка молчал, чувствовал себя еще ущербнее, чем Дихант, и тем не менее он вновь прикрикнул:

— Ну давай, сообрази нам что-нибудь.

Стоящая за спиной гостя Дихант скривила в отчаянии лицо, развела демонстративно руки. Курто понимал ситуацию, полез в карман, достал много конфет, еще какой-то промасленный сверток.

— На, возьми это, — вновь обернулся он к жене Цанка, — и отнеси детям, и посмотри за ними, а мы здесь сообразим что-нибудь.

С облегченной улыбкой Дихант взяла подарки, смущалась, не знала как быть; в это время заплакал младший сын.

— Иди-иди, — подтолкнул Курто Дихант, и когда она скрылась, спросил: — Сколько у вас детей?