Прошедшие войны

Вечером Цанка после долгих уговоров матери и брата все-таки позволил жене вернуться в дом к детям. Закуривая папироску, как бы нечаянно бросил брату:

— Может, на два-три месяца хватит этой профилактики, а вообще-то надо хотя бы раз в месяц… Любят они это дело.

Басил засмеялся, хотел что-то спросить у брата, однако в это время из-за угла послышался стук копыт, показался милиционер Темишев Бекхан.

— Совсем опаскудился наш сосед, — тихо сказал Басил брату.

— Еще бы — работа у него такая, — ответил ему Цанка.

Всадник подъехал вплотную к братьям, не сходя с коня сухо их приветствовал, после чисто ритуальных вопросов о житье и бытье попросил старшего Арачаева поехать в Ведено и стать на учет.

— Ты что это явился? — крикнул ему зло Басил. — Не видишь, что Цанка только вернулся, дай человеку отдохнуть, прийти в себя.

— Таков закон, — сухо отреагировал Темишев.

— Какие у вас законы? — сделал шаг вперед Басил, еще что-то хотел сказать, но Цанка резким жестом остановил его. Эта сцена ему была знакома: он вспомнил, как тот же Темишев приходил к его дяде Баки-Хаджи, и как так же возмущался младший Косум.

— Когда надо стать на учет? — спокойно глядя в глаза милиционера спросил Цанка.

— Положено в течение трех дней. Они прошли. Так ты хотя бы завтра пойди, а то могут быть неприятности.

— Да, ты этому научился, — прошипел зло Басил.

— А почему в Ведено? — пытаясь перебить брата, спросил мирно Цанка.

— Теперь мы в Веденский округ входим, — ответил Бекхан, дернул легко поводья. — Комната номер девять, — сказал он, уже находясь спиной к братьям.

— Мразь большевистская, — бросил ему вслед Басил.

Цанка вновь одернул резко брата.

— Ты уже не маленький, и видишь, что творится вокруг, а бросаешься словами.

— Да пошел он…

— Замолчи, дурак, не хлебнул ты горя… И не дай Бог… Пошли к матери.

К обеду следующего дня Цанка был в центре Ведено. Райцентр преобразился. Насильно пересилив из своих домов людей, создали широкую площадь, построили несколько казенных двухэтажных однотипных домов, поставили памятник Ленину, повесили огромный транспарант о светлом будущем. Тут же вокруг площади напротив райкома и исполкома строили большой универмаг, дом культуры и столовую. Сбоку в тени райкома стояли темные здания НКВД и ГПУ, между ними ютился комитет комсомола.

Было жарко, душно. Кругом лежали пыль, грязь. Около исполкома на привязи стояло несколько унылых, облепленных мухами лошадей. Чуть в стороне, в тени ореха и тутовника, виднелось несколько бричек местного начальства, на самом почетном месте стоял черный блестящий автомобиль. Людей практически не было — все попрятались от зноя.

Цанка медленно подошел к зданию милиции, вытер рукавом пот с лица, огляделся. Если бы кто знал, как тряслись его коленки, как он боялся и переживал — познал Цанка, на своей шкуре испытал всю коварность и бесчеловечность этих органов. У дверей дежурный милиционер с безразличием выслушал его, впустил внутрь. Он поднялся на второй этаж, остановился у девятого кабинета перевести дух, тихо постучал, дернул дверь. За большим деревянным столом, заваленным в беспорядке бумагами и окурками, сидел лысоватый плотный русский мужчина — в форме. Он мельком, вопросительно глянул на посетителя. Цанка достал из внутреннего кармана влажную от пота, свернутую бумагу, буквально на цыпочках подошел к столу, положил осторожно на край.

Милиционер небрежно взял листок, брезгливо сморщился.

— Что это такое? — гаркнул он. — Как вы обращаетесь с документом, ты бы ее еще в одно место засунул…

Цанка молчал, боялся сказать лишнее слово.

Начальник развернул бумагу, долго читал.

— Значит, Арачаев явился? Почему не вовремя?

— Как не вовремя? — едва смог возмутиться Цанка.

— Сегодня четвертый день, — не глядя, бросил милиционер. — Третий.

— Мы все знаем, даже больше, чем ты думаешь, — при этом он встал, подошел к большому металлическому ящику, долго возился, наконец достал толстую папку, сел обратно на место, выпил из граненого стакана остаток остывшего чая, закурил, несколько раз глубоко затянулся, листая желтые листки в деле.

— Так значит вы на Колыме были, — перешел неожиданно на «вы» начальник, мотнул в удивлении несколько раз головой. — Да-а-а, оттуда вы пока единственный вернулись.

Затем он, сидя, не оборачиваясь, несколько раз стукнул кулаком по стене, крикнул:

— Хава, Хава.

В мгновение в дверях показалась маленькая, смуглая, как весенняя грязь, с выпученным вперед кошачьим лицом девушка. Она не посмотрела в сторону Арачаева, даже не поздоровалась, не мотнула головой, а прямиком на своих коротких кривых ногах твердой, быстрой походкой подошла к столу начальника.

— На, заполни карту, — сказал повелительным голосом милиционер.

Хава села с края стола, стала что-то листать, потом достала чернильницу, долго чистила перо, затем каллиграфическим почерком выводила какие-то слова на карточке из плотной желтой бумаги.

Цанка незаметно, как бы переступая с ноги на ногу, сделал один шаг вперед, наклонился, напряг зрение, с трудом прочитал: «Арачаев Цанка Алдумович, 1905 г.р.

Осужден в 1930 г. за участие в антисоветском заговоре. Осужден в 1935 г. за саботаж, вредительство и антисоветскую агитацию.

Религиозен, имеет двух жен. Сын ярого контрреволюционера. Рецидивист, неблагонадежен».

Когда Хава кончила писать, начальник прочитал ее писанину, подозвал Цанка.

— Распишись, здесь.

Арачаев не читая поставил подпись.

— А ты что, писать умеешь? — удивился милиционер.

— Научили, пока сидел, — постарался пошутить Цанка.

— Гм, ну ладно… Теперь всё… На сегодня всё. А впредь необходимо являться каждый понедельник к девяти часам, для регистрации.

— Как, каждый понедельник? — пожал плечами Цанка, в изумлении скривил худое, сморщенное долгой неволей лицо.

— А вот так — каждый понедельник, в девять часов утра. Ясно?

— А если я не смогу… Ну, вдруг заболею.

— Мы разберемся, и если надо приедем… Это не все… В следующий раз надо принести справку с места работы.

— А я не работаю.

— Вот и устраивайтесь.

— А куда?

— Это ваши проблемы.

Вышел Цанка из здания милиции весь потный, побитый, с затуманенным, погасшим взглядом окинул пустую площадь, еще раз невольно прочитал кумачовый лозунг о верности пути и неуклюжей походкой побрел прочь от казенных, злых зданий. Серая ворона, сидящая в тени карликового декоративного клена, даже не среагировала на проходящего Арачаева, а только, раскрыв от жары клюв, часто дышала.

За селом, в густом буковом лесу, стало легче, спокойнее, привольнее. «И все-таки я на свободе, я дома» — подумал Цанка, и от этой одной мысли ему стало веселее, радостнее. Он даже несколько раз припрыгнул, что-то запел, пошел бодрее.

Густой лес лениво шевелил могучими кронами, щебетали в играх птицы, у небольшого родника друг за другом гонялись многочисленные стрекозы. Вдоль дороги колониями гнездились фиолетовые, желтые и красные цветы шалфея, первоцвета и буквицы. Пахло душицей и переспевшей земляникой, в лучах знойного солнца светились ядовито-черные шаровидные плоды бузины. Вокруг как невеста праздничных бело-желтых цветков ломоноса летали озабоченные шмель и шершень. Над далекой мохнатой вершиной горы зависло брюхатое ленивое облако. Был прекрасный, сытый, жаркий июльский день. Арачаев с отвращением невольно вспомнил Колыму, ее короткое комариное лето, вздрогнул от пережитого, огляделся вокруг очарованно, глубоко, сладостно вдохнул, улыбнулся, в блаженстве прикрыл глаза и весело продолжил путь домой, к матери, к детям, к родственникам.