Прошедшие войны

В панике выбежала Кесирт во двор, кричала, просила помощи. Никто не слышал ее горе. Кругом в черной мгле спал горный лес. Только старые собаки, испугавшись дикого визга женщины, поджав хвосты, скрылись за стеной сарая. Неяркий свет керосинки манил летучих мышей, они кружились над головой Кесирт, гнусаво пищали.

— У-чуух, — крикнула пещерным колдовством сова и затем раскатисто захохотала. — Ух-ух-ух… Ха-ха-ха — понеслось по горной долине глухое, ядовитое эхо.

Печально журчал родник.

Испуганная забежала в дом Кесирт, увидела в тусклом, мерцающем от ветра свете керосиновой лампы, искривленное в муках страшное лицо матери, завизжала в ужасе и кинулась сквозь черный, густой лес к людям, в село. Мчалась, рыдая, цеплялась за сучья и неровности, больно падала, вновь неслась, ища помощи и защиты. Бежала, ни о чем не думала, только хотела поддержки от того, кого любила, в кого верила, кем жила и страдала. Не думала о последствиях — просто не могла, горе сломило ее; ее гордость, ее принципы, ее характер. Только один человек в целом свете был в ее душе, был ее надеждой и спасением.

— Цанка, Цанка — спаси, помоги!.. Ца-а-н-ка!

Первой выскочила испуганная мать — Табарк, следом из соседней двери в одних штанах выскочил Цанка. Босиком бросился он к воротам, увидел падшую на колени Кесирт, схватил ее плечи.

— Что случилось? Что? — вскричал он.

— Мама, мама умирает… Помоги, прошу тебя…

Когда Цанка и Кесирт прибежали на мельницу, то увидели странную картину: Хаза лежала без сознания на тропе, ведущей к роднику. Тяжело сопя от бега, они с большими усилиями занесли тело в дом, положили на нары. Старушка часто, мелко дышала, неожиданно раскрыла глаза, что-то пробормотала.

— Что хочешь? Что? — склонилась над матерью плачущая дочь.

— Воды, воды, — еле внятно прошептала Хаза, — родниковой воды, родниковой.

Кесирт подбежала к деревянной бочке, зачерпнула полный ковш, поднесла к лицу матери, та сжала зубы, мотнула головой. Цанка понял, бросился к роднику.

Хаза жадно отпила несколько глотков, передохнула, выпила еще и отвернула лицо.

— Нана, нана, — плакала Кесирт.

Вдруг Хаза зашевелилась, даже хотела привстать, не смогла, упала вновь на высокие подушки.

— Дай руку, — прошептала она.

Кесирт спешно подала ей руку. Хаза своей здоровенной, иссохшей кистью, с большими толстыми пальцами сжала запястье дочери.

— Кесирт, Кесирт — прости, прости меня, — шептала она. Неожиданно глаза ее широко раскрылись, ожили, даже заблестели. — Доченька моя дорогая, прости меня… Родила я тебя на страдания и одиночество… Умоляю, прости меня… Не смогла я тебе жизнь устроить, не смогла… Прости, если можешь…

— Нана, нана — не говори так, — стоя на коленях, со слезами на глазах взмолилась Кесирт. — Ты меня прости… Прости, родная…

— Да благословит тебя Бог! — прошептала Хаза, ее веки сомкнулись.

Через минуту она вновь открыла глаза, глянула на Арачаева.

— Цанка, посмотри за ней, — еле внятно пробормотала она, чуть погодя уже тверже, — прочитай ясин. [72]

Сев напротив Хазы, Цанка стал читать молитву, Кесирт так и сидела, глядя сквозь слезы на мать, старушка лежала, уткнувшись раскрытыми глазами в потрескавшийся глиняный потолок. Так она и умерла.

На улице брезжил рассвет.

72

Ясин (чеч.) — заупокойная мусульманская молитва из Корана.

Кончив читать молитву Цанка встал, глянул на Хазу и изумился — ему показалось, что на лице старой женщины застыла кривая улыбка, из надменно сияющего рта торчали два больших пожелтевших зуба, морщины сгладились. Видимо в смерти она впервые нашла покой и счастье и от этого радовалась… Как ни пытался Цанка, он не мог вспомнить, когда еще видел так ухмыляющуюся Хазу.

— Она умерла, — сказал он, прикрывая старушкины веки.

— Нана, нана, — вскричала Кесирт, бросаясь на грудь матери.

Подоспели Косум, его жена Соби и мать Цанка — Табарк. Следом на телеге прибыл Баки-Хаджи. Толпой хлынул народ к мельнице.

— Счастливая женщина Хаза — в утро святой Пятницы умерла, — говорили люди.

По указу стариков понеслись гонцы по соседним селам, извещая о случившемся.

Оказывается уважали Хазу, очень много людей пришло проститься с ней. Присутствовали все взрослые жители Дзу-Хоте, кроме жены Баки-Хаджи — Хадижат, ее дочерей и жены Цанка — Дихант. Хоронили бедную старушку со всеми почестями и традициями на древнем кладбище Газавата. По настойчивому требованию Кесирт для жертвоприношения зарезали единственную Хазину корову.

К вечеру все разошлись, хотели забрать в село Кесирт, но та категорически отказалась, тогда по просьбе Цанка с ней стали ночевать его мать Табарк и сестра Келика.

Так получилось, что на следующую ночь скончалась Хадижат. Злые языки шутили, что не вынесла толстая старуха «счастья» от кончины Хазы.

По мусульманским законам, у чеченцев принято после смерти человека семь дней собираться близким и старикам в доме умершего и читать Ясин за упокой его души.

После смерти Хадижат на мельнице во время чтения ясина собирались только Цанка, его брат Басил, друг Курто и еще два-три человека. А во дворе Баки-Хаджи от столпотворения встать негде было.

Терпел Цанка это дело день-два, на третий злой поскакал прямо с мельницы во двор дяди. Как раз закончили траурную молитву, собирались расходиться.

— Слушайте, люди, — вдруг крикнул пронзительным голосом Цанка.

Все обернулись, увидели тощую голову длинного Арачаева. — Слушайте, люди, — повторил Цанка, — вы считаете себя мусульманами?… — он сделал паузу. — Какие вы мусульмане!? Рядом умерла такая же женщина — там никого нет, а здесь — встать негде… Конечно, здесь почет, уважение, большой род и, наконец, много еды и сладостей… И не мусульмане вы, и не люди…

После этих слов Цанка еще мгновение постоял, оценивая реакцию, потом медленно повернулся, картинно сел на коня, заносчиво задрал свой большой нос, пришпорил коня.

— Паршивый подонок, — шипел в злости Баки-Хаджи.

Стоявший рядом его брат Косум смеялся, хлопал в ладоши. — Точно свой отец. Копия брата Алдума… Ну, молодец!

На четвертый день после похорон Хазы отвозил на телеге домой Цанка свою мать и сестру с мельницы. Утро было солнечное, по-летнему теплое, голосистое. Выпавшая за ночь роса еще не просохла, искрилась в высокой траве. Многочисленные птицы наполнили лес удивительными звуками. Сквозь густую листву, играясь, проникали ранние лучи солнца, образуя на земле бледные прыгающие пятна. Черноголовая гаичка, сидя на пушистой, свисающей к дороге ветке ореха, издавала звонкую трель. По наклонной дороге вниз конь шел весело, легко.