Прошедшие войны

— «Какая непредсказуемая жизнь», — думала Кесирт, сидя у окна. — Сколько раз предлагали ей стать второй женой, а она смеялась, клялась, что никогда не станет в очередь к ложу мужчины, а получилось так, что стала, и к тому же даже возражать не могла… Более того, в глубине души мечтала об этом… Любила она…»

Цанка лежал неподвижно, ждал, затем не выдержал, вскочил, на цыпочках подошел к Кесирт, нежно обнял за плечи, осторожно приподнял, поманил к постели.

— Ложись спать, ты устала, — шептал он ей на ухо, — раздевайся.

— Нет, Цанка, только не это… Не могу я… Нельзя, — жалобно просила она. — Только мать похоронила… Не могу… Прости…

— Да кто об этом думает? Глупая! — смеялся тихонько Цанка.

— Я не буду раздеваться… Можно?

— Ну, конечно, делай что хочешь… Об этом я тоже не думаю… Успокойся… Ложись.

Они порознь легли на твердые нары. Не спали, оба лежали на спине, тяжело дышали, прислушивались друг к другу. Наконец Цанка не выдержал, молча, рукой поманил ее легонько к себе, она податливо прильнула к нему, щекой коснулась его голой груди, услышала напряженный ритм его сердца, подмышечный запах. Она всем телом чувствовала возбуждение и жар его молодого тела — задышала еще чаще, с надрывом, пьянела от нахлынувшей страсти, пытаясь сдержать себя, кусанула губу. В это время Цанка повернулся набок — к ней лицом, прижал ее к себе, она через ткань одежды ощутила знакомую плоть.

— Я не могу… — шепнул он в страсти.

— Цанка, мой Цанка, — вырвалось у нее и они слились воедино…

На следующий вечер сидела Авраби на лавочке перед домом, жаловалась своей соседке, такой же старухе?

— Зря я их в дом впустила. До утра спать не дали… Стена у меня худая, вся снизу мышами проеденная — все слышно, даже вздохи… До утра не спали — все ворочались.

— Да молодые они… Что им еще делать?

— А я спать хочу… Мешают, черти. Через неделю говорила Авраби следующее:

— Слушай, соседка. Они будто с ума сошли… Я такого даже не слышала… Всю ночь ласкаются. Это просто кошмар… А какие он слова говорит, что греха таить, даже я, старуха, давно это позабыла, а вздрагиваю, дурь в голову лезет.

Авраби смущенно улыбнулась, поправила косынку на голове, искось мельком глянула на себя.

— А что он говорит, что? — пристала соседка.

— Да перестань, разве это перескажешь?

— Ну ты постарайся.

— Да, слова это пустое — просто говорит он их с такой страстью, с таким темпераментом, что самой дурно становится… А все слышно… Порой до меня и их запахи доходят… Эх!.. Молодой была — дура была! Ничего не знала, сдерживала себя, думала, что так надо, поэтому ни себе, ни мужу… А Кесирт — спать ему не дает. Все сполна забирает и сполна отдает.

— Еще бы, — завистливо говорила соседка, — у нее опыт-то какой — четвертый раз замужем, да помимо этого наверно гуляла, ведь сколько по базарам шлялась, жеро была.

— Да что ты соседушка глупость говоришь? Посмотри, какая она ладная! У нас в округе нет таких. А в постели она очень!.. Слышу все по ночам — честное слово у самой кровь играет, хоть бы мужика какого-нибудь завалящего, любого оживила бы. — Слушай, Авраби, дай у тебя хотя бы ночь переночую.

— Ты что, с ума сошла… Разве можно такое подслушивать?

— А ты?

— А я живу, мне деваться некуда… Боюсь вспугнуть, на цыпочках даже днем хожу.

— Да это что, вот мой был — еще похлеще… Цанка — что жердь ходячая, а мой богатырь был… Да-а, через месяц все пройдет. Будешь спать спокойно.

… Встретились две старушки глубокой осенью у колодца. — Ну как, Авраби, спишь спокойно? — смеялась подружка.

— Ой, соседка, не говори… Ночи длинные стали… До сих пор — как в первый раз играют… А смеются по ночам — даже не пойму с чего… Утром снова скрипят… И все с шутками, да со смехом, без надрыва.

— Неужели любовь такая?

— Ой, мне даже совестно… Какие слова они друг другу говорят, как ласкают… Я такого даже представить не могу… Да это что, а днем какие они обходительные… Честно говоря, повезло ему с женой этой — умная, терпеливая она женщина!

— Да, хлебнула она горя… Теперь держится за корыто… Так неужели не врешь — до сих пор играются каждую ночь?

— А что мне врать тебе… Ты знаешь, они и меня завели — лет двадцать скинула… Мне бы сейчас мужика в руки, я бы ему тоже до утра спать де дала…

— Ой, где ты такого мужика найдешь? Видимо сын Алдума — ненормальный.

— Нет, дорогая… Это уметь надо, это — искусство, мастерство.

— Видимо сучка Хаза научила дочь?

— Да нет, это видно у нее от Бога. А если честно, любит она его, дорожит им… Как она его ласкает?! Все в его удовольствие делает.

— Еще бы, а то убежит к другой.

— А он и там иногда ночует.

* * *

Выросла Дихант в роскоши и в достатке. Как старшая дочь богатого, преуспевающего купца — была капризной и чванливой. Привыкла к тому, что у нее всегда была негласная прислуга, в том числе и семь младших сестер. В детстве и юности была она красивой, белой, потом неожиданно для всех пошла в рост и вымахала выше братьев и отца. Много у нее было поклонников и ухажеров. Абсолютно все были ниже нее, однако расчет на солидное приданое нивелировали любые головы, решали все невзгоды.

Вместе с тем сама Дихант так не считала. Свой рост находила нормальным и остальных всех называла козявками. Как-то приехал к ее отцу друг из Грузии — увидел старшую дочь и стал говорить, что этот рост — знак благородства и природной грациозности, знак высоты во всем, и даже величие. Это окончательно испортило девочку — стала она высокомерной и честолюбивой. Отвергала она от порога все предложения низкорослых мужчин, даже слушать не желала… Годы шли, младшие сестренки стали выходить замуж, рожали детей, а Дихант все сидела в девках. Теперь на нее никто не обращал внимания — росли молодые, нормальные сестры, да еще и с таким же приданым. Стала Дихант еще чванливее, всех презирала, устраивала скандалы, даже отцу перечила, своих снох — жен родных братьев — гоняла, обзывала.

Не знали Иналовы, что делать с дочкой, и вдруг во время скачек попался им на глаза длинный Арачаев… Повезло, Баки-Хаджи помог… А может так было Богом суждено…

В любом случае попала Дихант в бытовую убогость, даже, как она говорила, дикость. Цанка и его родственников не любила, всех горцев считала недоразвитыми, темными. Работать не могла и не хотела. При виде домашней скотины капризно кривила нос, строила неестественные гримассы. При этом, не стесняясь, могла кричать в стенку: — «Мама, а свежее молоко и сметана у нас есть?» Нарочито одевала каждый день все новые и новые платья, никогда не снимала с себя огромную массу золота.

После первого возвращения домой, хотела дома остаться, плакала, умоляла родных — не помогло. Погнали строптивую дочь обратно в горы. Когда Цанка в первый раз побил Дихант и прибежала она домой, братья меж собой удивлялись, как их зять до сих пор терпел без рукоприкладства. Во время холеры приехали проведать сестру — так она, не говоря ни слова свекрови, бросив больного мужа, объяснив всем, что оберегает плод, поехала на два месяца домой. Вновь мечтала остаться, но отец и слышать не хотел. Отправил дочь обратно.