Просто друзья

Встаю и иду в ее комнату. Здесь так же полумрак. Но пахнет по-другому. Снова цветочные палочки. Они раньше стояли в коридоре, я помню. Приходишь домой, и этот запах окутывает. Теперь он ассоциируется у меня с домом, раньше была выпечка, а теперь цветы.

Кровать заправлена идеально. Все вещи на своих местах, стоят по линеечке, лежат по линеечке. Мне кажется, если открою шкаф, то и одежда будет вся развешана по линеечка и разложена по цветовой гамме. Черта, которая меня всегда в ней раздражала. Эта идеальность ее, безукоризненность, словна она вышла из учебника по правилам ведения хозяйства. Эдакая правильная модель поведения жены.

Морщусь, когда нахожу стопку ее книг на столе. Они лежат уголок к уголку, даже цветные стикеры в них приклеены одинаково. Могу поспорить, каждый цвет означает что-то одно. Учебники, тетради, какие-то пособия. Все они в обложках.

Интересно, что чувствовала Мила, когда первый раз пробралась в мою комнату? Она мне не рассказывала. А что чувствую я? Любопытство. Раздражение.

Сажусь на ее стул. Он придвинут к столу именно на то расстояние, какое нужно. Смотрю на это великолепие. А потом опрокидываю подставку с ручками и карандашами. Они рассыпаются по поверхности стола, а некоторые скатываются на пол. Улыбаюсь. Мелкая пакость, что приносит удовольствие. Тоже самое хотелось сделать, когда видел ее на ужинах. Что-то сделать с ее идеальным образом. Вывести ее на эмоции, посмотреть на ее зубки, заглянуть в глаза, в которых будет плясать огонь.

Учебники перекладываю в другую стопку, чтобы они складывались в неровную башню. А в одном из них загибаю края. Такое удовлетворение внутри растекается.

На глаза попадается тетрадь. Она отличается от всех других, потому что вид слегка потрепанный у нее. Ей несколько лет, уверен. Обложка немного выцвела, а на лицевой стороне детской рукой выведено ее имя. Идеальный курсив “Апраксина Мила”.

Пролистываю. Почерк везде ровный, красивый, я бы сказал каллиграфический. Не удивлюсь, если Апраксины нанимали ей педагога по каллиграфии.

Первые записи написаны детским почерком. Еще неуверенная рука. Но Мила выводила каждую букву, старалась. Так и представляю ее сидящей за столом, болтающую ногами и высунувшую кончик языка от усердия. Но нет, Мила Апраксина точно не будет болтать ногами. Она будет сидеть с ровной спиной, тетрадь под нужным углом. На лице легкая улыбка. Словом, прилежная ученица.

Через несколько записей почерк становится лучше. Появляются какие-то особенные детали, что отличают его. Вот у буквы “а” хвостик длиннее, а буква “т” иногда из прописной превращается в печатную. Упущение, Апраксина. Скажи мне, тебя похвалили за это или поругали? Буду доволен, если последнее.

Спустя несколько записей я понимаю, что это ее дневник. Мысли Милы Апраксиной, ее воспоминания, чувства, идеи. Стало интересно, а с ним она честна? Какая она настоящая?

“Глеб сел с краю, далеко от меня. Такой свободный. Ему не писаны правила, которые были вбиты в мою голову с раннего детства: как сидеть, что говорить, как смотреть, что и как есть. Их много, этих правил. По ним оценивают человека в высшем обществе. Рамки, за которые я, наверное, никогда не решусь выйти. А он мог. Что я чувствую? Чуть-чуть завидую его свободе.”

Интересно… Мила Апраксина мне завидовала? Располагаюсь поудобнее. Чтение предстоит захватывающее. Не отказался бы от поп-корна. И именно сейчас хочу карамельный.

“Он сидит вальяжно, закинув ногу на ногу, его комментарии заставляют меня смеяться, но я не позволяю себе этого, так как это будет неправильно. Еще он смешно закатывает глаза, когда его критикуют”.

Ты еще тогда на меня запала, Апраксина!

“Подхожу к прикроватной тумбе, на ней книга с потрепанными углами и загнутыми листами — еще одна вещь, за которую бы получила выговор. Книги должны быть в порядке. Книги — мое лицо, к ним нужно относиться бережно, аккуратно. Они — ценность. Спорить никогда не решусь. За всеми этими воспоминаниями и разглядыванием не моей ценности не услышала, как открылась дверь”.

Помню тот день, тот вечер. Незнакомая девчонка на моей территории. Хотелось выгнать ее, оттаскать за волосы. Только у нее тогда был пучок, не за что ухватиться. Но внутри меня разбирало любопытство: кто же она.

“Было много камер. Эти вспышки перед глазами, от них становилось плохо. Мелькают, как надоедливые мушки, искажая картинку, что и так не доставляла удовольствие. Мне не нравится моя свадьба. Я пишу это, и мне грустно. Хотелось все по-другому. Очень хотелось. Но не получилось”.

Свадьба. Самый нелепый день в моей жизни. Бесцельно потерянный. Глупое решение наших родителей. До сих пор не понимаю, зачем они это все устроили. Но царапает и то, что самый важный день в жизни девушки для нее был ужасен. Так не должно было быть.

“Рукой провожу вдоль шеи, там, где вчера касался он. Обжигает. Мне кажется, я вижу эти следы. Только я и вижу. Опускаю руку ниже, пальцами прохожу по ключице, спускаюсь к груди, слегка сжимаю. Представляю, что это его руки”.

Темная Мила представляла меня. Влюбленная маленькая дурочка. А ведь я тоже представлял ее часто. В душе, в кровати, во сне ко мне приходила. Такая соблазнительная, очаровательная. Ее волосы всегда были немного растрепаны, а бретельки ночной сорочки сползали вниз, оголяя грудь.

“Ненавижу тебя, Глеб Навицкий! Сколько мне еще записей в дневнике надо сделать, чтобы эта мысль укрепилась? Чтобы она мигала красным, как только увижу тебя. Будь ты проклят!”

Проклят… Может твои желания сбылись, Мила Апраксина. Я и правда проклят.

“ — Глеб, мне надо… сейчас выхожу на сцену… — бесконтрольные слезы, я не хотела их. Но пара капель уже упала вниз. А дыхание участилось. Чаша весов перевесила, и сейчас все эмоции под ногами, рассыпались, разлились, вырвались. Страх, отчаяние, злость, боль, разочарование. Как понять, что в этом безумии настоящее, что первостепенное? Чему можно верить, а чему нет”.

Я был ей тогда и правда нужен. Не понял, не почувствовал. Я виноват.

“Если посмотреть в зеркало, то в моих глазах можно увидеть этот холод. Эмоциональная дыра, что образовалась внутри, затягивает в себя все хорошие воспоминания, благодарности и радости новых встреч. Засасывает все доброе, что когда-то было внутри меня”.

Милка, шоколадка моя… Ты была одна. А теперь один я. Между нами словно выстроилась стена. Или образовалась пропасть. Не перелезть уже, не перепрыгнуть…

“Я не обращаю внимание на крики, на руки людей, что пытаются меня задержать. Моя цель только тот столб дыма и огня. Пахнет горько, соленый и терпкий вкус какого-то машинного масла, горючего и краски застревает в носу, оседает в легких. Черным пятном оно будет являться во снах, нагоняя ужас и страх. За жизнь, за будущее, за свое счастье.

Крик Глеба разрезает пространство, он дикий. Вой раненого. Его держат пара парней. Я понимаю, что это ребята из соседних машин, что ехали следом. Но Глеб ничего не видит и не слышит. Пытается сбросить себя эти путы, вырваться. Ругань, маты, крики, ор. Эта катастрофа коснулась каждого, она видна в глазах каждого. Я вижу Глеба живым. Сейчас для меня это главное”.

Захлопываю тетрадь и откидываю ее от себя. Хочется разорвать на мелкие кусочки ее воспоминания. И сжечь.

Отхожу от стола. За окном уже сумерки. Они медленно опускаются на город. Дождь не прекращает идти, вижу лужи на дорогах. А проезжающие машины разбрызгивают эту грязную воду в разные стороны.