Провокатор

Наконец с ее и Божьей помощью юноше удалось проникнуть богатырской плотью в зону VIP, и после нескольких неумелых поступательных движений Кулешов вдруг почувствовал сладостную волну - волна вскипела и обрушилась на него, раздавливая волю, судьбу и ложь жизни.

М. раскачивал качели, сомнамбулистическая Зинаида стояла на них. Режиссер кричал, требовал, просил, он не хотел, чтобы его жена сошла с ума. "А если мы уже все спятили?
– спрашивал он себя.
– Разве мир не сошел с ума, коль позволяет бросать на заклание злокачественным, как опухоли, идеям миллионы и миллионы жертв?"

– Давай-давай, родная!

– требовал он.
– Я - за Петра, а ты - Аксюша! Вспомни Аксюшу! Начали: "Только ты долго этого разговору не тяни, а так и так, две тысячи рубликов до зарезу мне; вот и конец. Либо пан, либо пропал".

Аксюша. Да-да. До стыда ли тут, когда...

Петр. Что - когда?

Аксюша. Когда смерть приходит.

Петр. Ну полно, что ты?

Аксюша. Вот что, Петя. Мне все пусто как-то вот здесь.

Петр. С чего же?

Аксюша. Я не могу тебе сказать с чего, я неученая. А пусто, вот и все. По-своему я так думаю, что с детства меня грызут горе да тоска; вот, должно быть, подле сердца-то у меня и выело, вот и пусто. Да все я одна; у другой мать есть, бабушка, ну хоть нянька или подруга; все-таки есть с кем слово сказать о жизни своей, а мне не с кем, - вот у меня все и копится. Плакать я не плачу, слез у меня нет, и тоски большой нет, а вот, говорю я тебе, пусто тут у сердца. А в голове все дума. Думаю, думаю.

Петр. А ты брось думать! Задумаешься - беда!

Аксюша. Да нельзя бросить-то, сил нет. Кабы меня кто уговаривал, я бы, кажется, послушалась - кабы держал кто! И все мне вода представляется.

Петр. Какая вода?

Аксюша. Гуляю по саду, а сама все на озеро поглядываю. Уж я нарочно подальше от него хожу, а так меня и тянет хоть взглянуть; я увижу издали, вода-то между дерев мелькнет, - так меня вдруг точно сила какая ухватит, да так и несет к нему. Так бы с разбегу и бросилась.

Петр. Да с чего же это с тобой грех такой?

Аксюша. Сама не знаю. И дома-то сижу, так все мне представляется, будто я на дно иду и все вокруг меня зелено. И не то чтоб во мне отчаянность была, чтоб мне душу свою загубить хотелось, - этого нет. Что ж, жить еще можно. Можно скрыться на время, обмануть как-нибудь; ведь не убьют же меня, как приду; все-таки кормить станут и одевать, хоть плохо, но станут.

Петр. Ну что уж за жизнь...

Аксюша. А что ж жизнь? Я и прежде так жила!

Петр. Ведь так-то и собака живет, и кошка; а человеку-то, кажись, надо бы лучше.

Аксюша. Ах, милый мой! Да я-то про что ж говорю? Все про то же. Что жить-то так можно, да только не стоит. И как это случилось со мной, не понимаю! Ведь уже мне не шестнадцать лет! Да и тогда я с рассудком была, а тут вдруг... Нужда! да неволя! уж очень душу ссушили, ну и захотелось душе-то хоть немножко поиграть, хоть маленький праздничек себе дать. Вот, дурачок ты мой, сколько я из-за тебя горя терплю...

Петр. Ах ты, горькая моя! И где это ты так любить научилась? И с чего это твоя ласка душу разнимает, что ни мать, кажется, и никто на свете... Только уж ты, пожалуйста... Ведь мне что же? Уж и мне за тобой... не миновать, выходит.

Аксюша (прыгает с качелей). Ну, уж это твое дело. Ведь уж мне не узнать, будешь ли ты меня жалеть или будешь смеяться надо мной. Мне со своей бедой не расстаться, а тебе дело до себя, мне легче не будет.

Петр. Нет, уж ты лучше подожди; хоть немного, да поживем в свою волю.

М. целует Зинаиду в лоб:

– Умница! Спасибо! Молодец! Хор-р-рошо! Ты моя любимая, ты моя... Давай еще? Что-нибудь вечное? Что?

– Я вспомнила, - сказала Зинаида.
– ОН же говорил... Ты помнишь, что ОН говорил?

– Кто?

– ОН же сказал, что ты, несомненно, связан с нашей советской действительностью или общественностью, что ли? И конечно, не можешь быть причислен к разряду "чужих"?

– Ну-ну, а дальше? Не помнишь? Но совершает, сукин сын, порой неожиданные и вредные скачки от живой жизни в сторону классического прошлого... Ты думаешь, родная, мне была индульгенция? Это так было давно. Так давно, что никто и не помнит. А помнят, что я на пятый год Октября выпускал спектакль с посвящением: Первому бойцу Красной Армии Льву Троцкому!..
– Отмахивает рукой.
– А-а-а! Ну их! К чер-р-рту! Давай-ка мы с тобой скаканем в сторону классического прошлого!.. Оп!

Мой друг Вава Цава - человек слова, вот что приятно. Неприятно, что он секретный сотрудник, но это к делу не относится. Он позвонил по телефону и назначил встречу. У меня в руках будет газета, предупредил. Это в каком смысле, не понял я. В самом прямом, ответил сексот.

Разумеется, я опоздал - у памятника ученому Тимирязеву маячил какой-то весьма подозрительный тип. С газетой в руках. Но это был не Цава. Я бы своего товарища тут же узнал. И поэтому сел на лавочку. Тип покружился у памятника и тоже опустился на скамейку.

– Александров, ты не пунктуален, - процедил сквозь зубы.

– Цава?
– изумился я.

– Тсс!

– Ты что? Зачем весь этот маскарад? Очки? Борода?

– На всякий случай.

– Совсем плох!
– И покрутил пальцем у виска.

– Это твои, Александров, дела плохи.
– И жмурился от солнечного осеннего света. Листья начинали покрываться желтизной, подрагивали от синего ветра. По аллеям юной шлюшой гуляла молодая осень.

– Почему?

– Пять тысяч баксов имеются?

– П-п-пять, - выдавил я из себя, - тысяч долларов?

– Именно.

– Н-н-нет...
– И задал пустой вопрос: - А зачем?

– Пять штук, оказывается, стоит на сегодняшний день жизнь, - ответил мой друг. И объяснил популярно, что в вышестоящую судебную инстанцию пошла просьба о помиловании моего подопечного Кулешова; а в той инстанции есть ход к одному удивительно душевному человечку; и этот самый душевный человечек готов оказать услугу, но поскольку у него в одночасье сгорели дача, машина, квартира, то он нуждается в материальной помощи.

– Бред какой-то, - не выдержал я.
– Чтобы дача, машина, квартира - и сразу?..

– Ты глуп, Александров, - вздохнул мой приятель.
– Ты в какой стране живешь? Если у него все это не сгорело, то когда-нибудь сгорит. Быть может.

– А, тогда другое дело, - сказал я, сраженный непритязательной, однако убедительной логикой.
– Только где это я поимею пять тысяч штучек?

– Иметь можно женщину, - тут же заметил циничный Цава.
– Деньги - это власть. А власть, как известно, берут. Следовательно: деньги надо взять.