Провокатор

Дирижер, обливаясь слезами, орет:

– Больше не могу! Больше не могу-у-у!

– Можешь, милый, можешь!
– Опускается на доски.
– Смотри, небо очищается от облаков.

Сигизмунд поднимает голову, слушает:

– Тсс! Мастер, ты слышишь? Рубят... Что они рубят? Людей? Или деревья?

– Это рубят фанеру. Я приказал - бутафория!.. Под топор! И мы все начнем сначала, ты понимаешь?
– М. задыхается, М. не верит тому, что говорит, М. верит тому, что говорит.

– Я не могу все начинать заново, - говорят ему.
– Я устал... я старый... Я хочу отдыхать...

– Проводить домой?
– спрашивает М.

– Нет-нет, я буду с тобой. Ты меня не бросай, - говорят ему.
– Если ты меня бросишь, я умру.

разумеется, Кулешов, которому было около трех лет от роду в те скорбные для бабки дни, не мог помнить ухода из жизни отца. Правда, уже позже, превратившись в полуголодного юнца, Кулешов, глотая тошнотворные куски эрзац-мяса, вдруг ощущал оттиск бессмысленного детства. И это было не случайно. Дело в том, что сослуживцы Петра Петровича нанесли в дом три центнера деликатесной продукции.

– Кушайте, мамаша, на здоровье, - сказали бабке, и она, несчастная, поняла, что нет никакой надежды на возвращение сына. И от этой мысли расхворалась. А огромное количество мяса и колбасы от летней температуры повело себя скверно: протухло в одночасье. Маленький Шурка ползал по скользкому от жира и сукровицы полу в трупной вони за гудящими сильными мухами и чувствовал себя превосходно.

Сумасшедший Николаев, забившийся в угол, тоже чувствовал себя хорошо. Чудовищная масса искромсанной бумаги заполняла все живое пространство его комнаты, старик дышал цинковой типографской пылью, но продолжал свою беспримерную борьбу с течением жизни. Когда начинал чувствовать голод, то рылся в бумажном хламе. Он искал тушу какого-то неопределенного животного, которую очень давно приволок сосед Цукало, добрейшей души человек.

– Жри, падло, падаль, - сказал он большевику с 1903 года Николаеву и ушел на дежурство.

Как известно, служил Иван Иванович исправно, получал благодарности от командования и граждан; живота собственного не жалел для пользы общего дела дядя Ваня, однако время неумолимо - хотят его списать на пенсию. По этому поводу Иван Иванович грустит, пьет водку и смотрит телевизор, где происходит очередное торжественное награждение политической бляди, похожее на спектакль дружного коллектива гомункулов образцово-показательного дурдома.

– За вас, сучей!
– говорит пьяный Цукало, сосредоточиваясь на процессе розлива водки в стакан.
– Товарищеское отношение к людям? Это правильно! Ребята, за вас! Вы хорошо устроились!

Меж тем телевизор бубнил:

– Вы умеете уловить требования времени, глубоко понять и воплотить конкретные е'планы, насущные запросы, блядь, миллионов... Сегодня трудно назвать какое-либо событие, имеющее значение для жизни сраной страны, для судеб трудящегося человечества, в которое вы, мудак из мудаков, не внесли бы своего весомого вклада...

И в этот исторический для всего человечества момент Иван Иванович сплоховал - он почувствовал неистребимое желание помочиться, а поскольку он был крайне нетрезв, то мутный экран телевизора представился ему писсуаром...

А в это время молоденький Кулешов собирался на работу. Работал он в котельной. Место было теплое. В каком-то смысле ему повезло: в военкомате попался призывнику кустарный врач, заинтересовавшийся кулешовской грудной клеткой и тем, что в ней жизнедеятельно трепыхалось. После обследований Кулешов был поставлен в известность о некоторой своей неполноценности.

– Не порок сердца, но деформация, - сказал врач.
– Для вашего органа, молодой человек, нужно теплое местечко.

Кулешов удивился своему организму, но, получив белый билет, послушал компетентного кардиохирурга. И нашел место в котельной. Вернее, нашел это место его бывший школьный приятель Глотов, трудящийся по совместительству и в котельной, и в морге. Котельная отапливала больницу.

– Ну что ж, - улыбнулся начальник котельной.
– Кадры нам нужны молодые, слесари тоже.

– Спасибо, - отвечал Кулешов.

– Уговор знаешь?

– Знаю, - отвечал молодой рабочий: бутылку водки с получки для улучшения благосостояния наставника и его настроения.

– Ну и ладненько, - сказал начальник.
– Можешь хоть сейчас становиться на трудовую вахту.

И вот Кулешов собирается в очередной раз на вахту, он идет на общую кухню, готовит бутерброды, слушает торжественный старческий голос из телевизора:

– ...еще раз, блядь, поздравляем вас со славным юбилеем, который вы встречаете, полный творческой энергии, во всесилии многогранного опыта партийного мудизма и революционного похуизма...

М.
– один во всем мире. Один и на сцене. Слушает удары топора за кулисами. Потом, сорвавшись, мчится в зал, к режиссерскому столику, срывает оттуда пьесу - и вновь бежит на подмостки.

И - швыряет рукопись вверх, и ее страницы, шурша, покрывают доски сцены. И М. стоит, задрав голову к колосникам, и не замечает молодого человека, который, как тень, приближается к нему, вкрадчиво касается руки. Режиссер заметно вздрагивает, орет, скрывая испуг:

– Что такое?!

– Подпишите-с?
– Тень протягивает бумажный листок.

– Что это?

– Документ-с! На получение авто.

– У меня есть авто.

– Ничего не знаю. Приказ-с.

– Ну-ка!
– М. читает, затем резким движением - лист от себя.

– Что вы сделали?
– Молодой человек пытается поймать страницу, но она пропадает в других ей подобных; молодой человек падает на четвереньки и панически ползает по доскам.
– Что вы сделали? Я же головой отвечаю!.. С меня стребуют... Меня ж...
– чуть не плачет.

М. смотрит на молодого человека, присаживается на корточки:

– Ну на хр-р-рена мне два авто?

– Ничего не знаю... Я ничего не хочу знать!
– Роется по-собачьи в бумаге.

– Кто тебя научил ходить так тихо?

– Официант научил... Я на официанта учился, пока меня...

– Никогда ничему не учись у официантов... Ничему! Мой совет.

– Теперь меня... Как же я?.. Я же старался...

– Эх ты, раковая клетка!
– М. протягивает ему листок.

– А-а-а! Нашли! Слава тебе, Господи!.. Спасибо-спасибо!
– Пытается поцеловать руку режиссеру.