Провокатор

– Ты что за чмо?
– спросили существо.

В ответ крупная дрожь пробила душевнобольную старческую плоть.

– Пиздец, - сказал участковый и принялся оформлять обязательный в таких случаях протокол.

Я и Цава сидели на кухне - и хорошо сидели. За окном и на душе ноябрил вечер.

– Слушай, Александров, убери-ка ведро, - попросил наклюкавшийся Вава.

– П-п-почему?
– трудно спрашивал я.

– Что - п-п-почему?

– Ведро?

– Помойное, - вспомнил Цава.
– Я боюсь.

– Кого?

– Жены твоей.

– П-п-почему?
– трудно спрашивал я.

– Что - п-п-почему?

– Жены боиси-и-и!

– А ты ее любишь?

– Люблю.

– И я люблю?

– Что-о-о?

– В смысле, Родину люблю, - утверждал Цава, он же Цаава.
– А ты любишь?

– Люблю!

– А что ты любишь?

– Ж-ж-жену!

– Не-не!
– мотал головой мой друг. Он почему-то был далеко-далеко. Вот я люблю Сибирь и с-с-соляные копи!.. А ты?

– А я люблю балет, - отвечал я.
– И минет, конечно.
– Металлический отсвет от окна искажал действительность.
– Гимнастику еще люблю. Женскую, разумеется.

– Женскую и я люблю.

– Сплоченные семьи люблю. Разнообразие культур и обычаев. Музыку. Водку.

– Водку и я люблю.

– Науку люблю. Научно-технический прогресс. Пустыни.

– Там верблюды, - правильно заметил Вава.

– Долины люблю, - продолжал я.
– Дождь. Солнце, снег, лед. Чистые улицы, маленькие квартиры, в которых живут большие семьи, солдат, марширующих как заводные, открытые пространства, людей, разговаривающих громкими голосами, блядей, стоящих рачком-с, военные учения, первый спутник...

– Ну ты даешь, Александров, - сказал Цава.
– Надо же так нажраться!.. А по какому поводу у нас праздник-то?
– вспомнил.

– Интересный вопрос!

– Я от тебя, дуралея, протрезвел, - обиделся мой товарищ.

– А тебе пить нельзя.

– П-п-очему?

– Потому что ты у нас сексот!

– В каком смысле?

– Стукач!
– И тут же мир переворачивается, и я вижу себя вбивающимся в угол от яростного удара моего же приятеля.
– Я от тебя, дурака, тоже трезвею, - заметил я с нового места.
– Наливай!

– Иди ты!

– Куда?

– Откуда пришел, дятел!
– рычал Цава.
– Сам стучишь.

– На машинке, между прочим.

– Между прочим, я тебя просил: моя фамилия - Цаава! Документ показать? Паспорт показать?

– Не надо. Верю.

– И веришь, что я стучу?

– Теперь уже не верю, - отвечал я осторожно, выбираясь к столу.
– За что пьем-то?

– За упокой души.

– Кого?
– удивился я.
– Этого... звездочета?..

– За упокой нашего человечка. Обмишурился он, однако. Не вовремя помер. Сексот, мать его так.

– И он сексот?
– удивился я.

– Он такой сексот, как я сексот, - сказал Цава.
– Так выпьем же за нас, сексотов - сексуально ответственных товарищей.

И мы выпили за любовь.

прокурор, тот самый, метр с кепкой, был именно тем человечком, у которого в перспективе могли сгореть дача, квартира, машина и проч., или это был судья, засудивший молодого преступника Кулешова, - это, впрочем, не столь важно. Для дела важно было, что он получил повышение и оказался снова вершителем чужой, конвоированной обстоятельствами судьбы.

Прокурор любил свою работу, любил мясистую храпящую жену, растущих, требовательных своих детей и молоденькую секретаршу Настеньку. Запросы близких и родных превышали возможности честного труда. И поэтому судье приходилось грешить. Увы-увы, что делать, если государство не способно было по справедливости оценить его тяжелый и напряженный труд.

В тот день, последний для себя, он чувствовал себя преотлично. Кровь бурлила в членах. Бойкое сердце грел задаток. Жена уехала на дачу. А Настенька соблазнилась провести вечерок в ресторации, а после... Судья притормаживал игривое воображение - работа есть работа: он готовил Вопрос о помиловании гражданина Кулешова, о котором так ходатайствовала общественность. К мнению общественности необходимо прислушиваться, не так ли?

Да-да, умышленное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, вызванного насилием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего, а равно вызванного иными противозаконными действиями потерпевшего, если эти действия повлекли или могли повлечь тяжкие последствия для виноватого или его близких, - и в этот ответственный момент в приемной возник шум. Дверь непристойно, с ударом, распахнулась, и в кабинет ворвалась безумная женщина в пестрых одеждах. В ней, вульгарной и небрежной, прокурор признал свидетельницу по делу, его вновь так занимающему.

– У-у-у, мой сладенький! Я вся твоя! Бери меня! Епи меня! На! На! На!
– И срывала с себя абсолютно все одежды.

Надо сказать, что от подобного преступного демарша в стенах Правосудия судья несколько прижух, если выражаться интеллигентно, но быстро нашелся:

– У меня не приемный день.

Однако несчастная голая шлепнулась животом на стол, как на мусорном пляже в Серебряном бору, и предприняла гнусную попытку покушения на честь прокурора, клацая зубами и визжа:

– Дай свободу! Свободу! Освободи-и-и!

Прокурорская честь внизу была спасена расторопными, рачительными сотрудниками охраны. Безумную скрутили и отправили в образцово-показательный сумасшедший дом.

"Боже мой, - медленно приходил в себя судья, - у меня ведь действительно не приемный день?"

Уже был глубокий вечер, когда пришла О. Александрова. Я был весьма пьян, но ее таки угадал:

– Ж-ж-жена?

– Свинья!
– сказала она.
– Свиньи!..

– Ну, Оксаночка? Зачем ты так?
– вмешался Цава.
– У нас горе.

– Какое?

– Задаток накрылся. Мой.

– Цава, разве счастье в деньгах?
– поинтересовался я.
– Я тебе отдам.

– Ты?

– Я!

– Откуда?

– Пьесу поставят... все театры... мира и Европы... и РСФСР!

– Какая пьеса?

– Замечательная.

– Про любовь?

– И про любовь тоже... И про ненависть!.. И про страх!.. И про храбрость!.. И про гнусь!.. И величие духа!.. И про нас!.. И про тех, кого нет!

– А разве такая пьеса нам нужна?