Провокатор

Ты тоже садишься за столик и начинаешь в кормоизмельченном винегрете ковыряться, слушая планы собеседника на будущее.

– Я, - говорит, - хочу выпустить роман на вечную тему.

– На какую же?

– О любви-с между мальчиком и девочкой. Им, скажем, по шестнадцать лет, а их отцы ненавидят друг друга, у каждого своя банда...

– Прости, это, кажется, уже было.

– У кого?
– удивляется.

– У Шекспира.

– Плохо!
– И хлопает рюмочку водки.
– Но на мой век идей хватит! Родим чего-нибудь... эдакое... ор-р-ригинальное!..

– А может, не надо?

– просишь.

– Как это не надо?
– возмущается.
– Что ты понимаешь в процессе творческом? И вообще кто такой? Член Союза?

– Не член.

– Книга хоть имеется?

– Рукопись.

– А у меня сколько книг?

– "Негры" пишут, сам говорил.

– Ничего не говорил тебе, правдоискатель, - рычит беллетрист.
– Я сам пишу. По повелению, блядь, сердца...

И ты представляешь сердце носителя высших морально-нравственных ценностей и хапуги от литературы, которую он, как ресторанную девку, разнообразно имеет... И напоминает тебе это сердце... своей пурпурностью... бесстыдностью... нацеленностью...

в урологическом отделении скорбные больные своротили по причине неумеренного пользования унитаз, и Кулешову пришлось восстанавливать на месте предмет первой необходимости. Потом он вернулся в котельную и увидел: Сушко, как любящая мамаша, вскармливает молочной смесью из бутылочки новорожденного человека; Глотов же разливает в стаканы водочную смесь.

– Откуда ребеночек?
– удивился Кулешов.

– Все оттуда, - находчиво отвечал Глотов.
– Вперед, Сашок!
– И протянул тому стакан.

– Вперед, - привычно сказал Кулешов.

Через полчаса мощный огонь пел в топке - пьяненький Кулешов, опираясь на совковую лопату, кричал:

– Есть пламя!

– Отлично!
– Глотов почему-то взял на руки одеяльный конвертик, где проживал свою несознательную жизнь младенец.
– Топку-то не закрывай!

– А может, не надо?
– отрывал от стола трафаретную голову Сушко.

– Уговор дороже денег!
– И Глотов неверно шагнул к печи.

– Огоньку поглядеть!
– захихикал Кулешов.
– В огне - сила! Мощь! Ударный труд!

– Во! Во! Верные речи говоришь!
– И совестливым движением вкинул в пламя то, что держал в руках.
– Господи, прости нас, грешных!.. Закрывай, Шурик, топку, жарко! Упрел я...

И хихикающий Кулешов послушно закрыл заслонки, видя, как на пламенистом ожерелье рубинового огня...

В хорошую зимнюю погоду из окна нашей квартиры видна иголочка телебашни и поэтому телеприемник работает без общей антенны - сам по себе, амбициозный. Я болею гриппом, бью баклуши и смотрю текущую передачу, слушая:

– К большому сожалению, в силу временных причин, блядь, мне не удается присутствовать на заседании сучьего пленума. Но я внимательно ознакомился со всеми материалами, которые легли в основу плана будущего года...

По стране шла эпидемия гриппа, и большинство населения грипповало. Занеможил, истекая соплями, и тот, кто "в силу временных причин, блядь"...

Почему нам врут, мать вашу так, лекальщики нашей жизни! Это же какое-то национальное бедствие - ложь! Ложь во имя спасения? Ложью пропитана вся наша жизнь, как воском бумажные деньги, которыми мы расплачиваемся за коммунальные услуги своего стойла, пролетаризованный, нищий корм, веру, надежду и любовь. Почему те, кто наложил лапу на правду, считают, что они любят родину больше, чем кто-нибудь иной? И ежедневно вываливают на наши головы нечистоты лжи, шелуху недомолвок, огрызки одобрения, битые бутылки пустозвонства, провонявший фабрикованный фарш обещаний.

Мне даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный путь к штурвалу власти, и вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет - нет власти над временем и пространством, а есть больничная палата и медицинский аппарат, посредством которого можно поиграть со смертью, есть за окном безразличный, спивающийся люд, есть соратники, со сдержанным нетерпением ждущие конца, есть боль в организме, есть политиканствующие ретушеры, продающие за жиромассу все, что только можно пустить на продажу, даже жизнь...

к бабке смерть заносчиво не заходила - видно, случилась у нее незамедлительная, тяжкая, душегубная работа. И бабка была вынуждена продолжить свое присутствие в жизни. Питалась она бумажной коростой. Пол ею был покрыт до кровати - удобно, руку протянул и в рот питательный кусочек.

От такой калорийной пищи бабка частенько впадала в забытье - и казалось ей: она молодая, и бежит, и бежит, и бежит по чистому полю цветов в любовной потехе от уполномоченного, добрый он парубок, да нет у него буйной головушки - культя.

– А зачем нам, членам ВКП(б), голова?
– удивлялся он.
– Нам голова предмет необязательный.

– А как же целоваться?
– спрашивала бабка.

– Это есть пережиток прошлого, - рубил командирской саблей цветы поля.
– Это есть вредный пережиток!
– Убитые цветы кровопролитным потоком утекали в овраг, где уже бурлила и кружила заводями цветочная река.
– По законам мировой революции, - объяснял уполномоченный безграмотной селянке, - речка впадает в море, а море - в океан, а над океаном взойдет ослепляющее весь мировой беспорядок солнце свободы, равенства и братства!

Бабка заслушивалась такими организационно-хозяйственными речами и не замечала до поры до времени кобелиных усилий со стороны члена (б).

– Ой-ой!
– волновалась, когда замечала.
– В чем дело, любый?

– Не желаешь зародить новую счастливую жизнь во вред империалистическому окружению?
– грозно интересовался уполномоченный и шваркал саблей в ножнах.

И бабка желала:

– Давай уж, Петрович, назло всем врагам революции!
– И становилась в привычную рабоче-крестьянскую позу: рачком-с.

Меня, гриппозного, посещает Цава, он садится на кухне и жрет принесенные им же мандарины, орет, что все в порядке, он нашел человека, который устроит свидание со смертником Кулешовым.

– А он того?..
– хриплю из комнаты.
– Не подведет?

– Нет, он крепкий. Полковник. Дуб дубом.

– Я тоже хочу мандарин!

– Они холодные, грею.

– А когда встреча-то?

– Завтра. В двенадцать ноль-ноль.

– Завтра?
– удивляюсь.
– Я же болею!

– Жена пойдет.