Провокатор

"Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух".

По вечерней трассе двигалась колонна военных грузовиков, накрытых брезентом. Характерный горбатый вид машин доказывал, что они принадлежат к доблестным ракетным частям РА.

В сиреневых сумерках брехали деревенские собаки. В окнах блекли лампочки. Звенела мошкара и комары. У одного из стареньких, покосившихся домов наблюдалось странное волнение для покойной, забытой местности.

В одном из дворов мглисто-скалистой глыбой стоял

Т-34. В его боевой рубке сидели два мальчишки: Санька и Ванька играли в войну. Голова сельского ковбоя утопала в чужеземном кепи.

А во дворике за столом восседали героями четыре старика и молодой Василий. Старушки потчевали дорогих гостей сельской пищей и парным молоком.

– Как в раю, бабоньки-девоньки!
– восхищался Беляев.
– Ох, остануся я тута навеки.

– Так чего ж?
– отвечали старушки.
– Нам мужицкая сила очень нужная.

– Вот, Василий. Ты как, Василий?

– Не, - отвечал молодой человек с набитым ртом.
– Лучше сразу стреляйте из танка.

– А что молодые?
– говорили старушки.
– Те до хорошей жизни подаются. А где та доля-неволя?

– А мужик, значит, весь вышел?
– спросил Минин.

– Да уж... Кто еще с войны, кто от водки, клятвущей, кто как... Да и мы скоро упокоимся.

– Не. Вы еще, бабоньки, бойцы!
– смеялись старики.
– Вот десантируем на танк и в Москву-столицу!

– Ох, Москва!
– затревожились старухи.
– Ох, супостаты там нечеловеческие... Ох, бирюки зажратые, морды во, лосневые! Вовсе о народе не думают думку. Не закройщики они, а кузнецы лошадевые.

– Задами думают!
– хохотнул Василий.
– Им не людям помогать, а свиньям щетину брить на копытах.

– Надо им Куликово поле... во всей красе, - грозился Беляев.
– А чего?

– Ежели докатим... до поля, - вздыхал Ухов.
– Чегось мой мотор...

– Выдюжим, Леха!
– горячился Беляев.
– Вот это Минин, а мы все, выходит, Пожарские... По сусалам ка-а-ак!..

– Не балабонь, Шура, - сдерживал боевого друга Дымкин.

– А чего? Пройдем нашим парадом, как в сорок пятом, - сказал Минин. Помнишь, Саня? Дымыч? Алеша?

– Помню, - сказал Беляев.

– Помню, - сказал Дымкин.

– Помню, - сказал Ухов.

И замолчали, вспоминая себя молодыми. Сгущающиеся сиреневые сумерки скрадывали их лица, глаза, души, и казалось, что над тихой родной землей плывут тени давно ушедших в бой и не вернувшихся из него солдат.

На душе было пасмурно, как и за окном. Осень - пора перемен: небо обложило облаками, и закрапал дождь. Хорошо, что мы успели с дочерью совершить вполне удачную вылазку под чистым небом в мир зверей, мурашек, деревьев и людей. Я вернул после дочь маме. Та тотчас же устроила мне военный парад своих чувств по поводу, как она выразилась, откупа на счастливое детство ребенка.

– И я буду счастлив, - ответил я, - если ты, родная, не будешь болтать с подружками по телефону. Думай, что им говоришь. Моей дочери не обязательно знать твое субъективное мнение относительно моей легкоранимой души.

– Ты идиот. И ты портишь ребенка!..

Тьфу, промолчал я и удалился, неопределенный. Когда у женщины нет каждодневной случки, в процессе которой она разряжается, как трансформаторная будка, говорить бесполезно.

И поэтому на душе у меня дождливая погода, впрочем, как и на улице. Скучно, грустно, и некому дать сто долларов в зубы. Сколько нынче стоит у нас любовь? Вернее, иллюзия любви? Подворотной любви не хочется. Хочется вечной. Увы, вечная посещает только межнациональных героев, и то действующих на киноэкране. Остается лишь напиться, потом еще напиться, потом, напившись, удавиться или утонуть в унитазе. Прекрасные будут похороны, господа, клозетного утопленника!

Кстати, однажды моя дочь поинтересовалась: папа, а есть у тебя костюм? Какой костюм? Ну, такой, как у всех. Нет, ответил я, как у всех нет. А почему? Потому что я не такой, как все. Ур-р-ра, закричала дочь. А в чем дело? Папа, ты никогда не умрешь! Как это? Мама говорила, что людей хоронят только в костюмах, у тебя его нет, значит, ты не умрешь. А-а-а, сказал я, сраженный столь убедительной логикой. Действительно ведь: костюм, как у всех, отсутствует в моем более чем скромном гардеробе. Джинсы, свитера да фрак напрокат. Так что извините, господа, похороны, боюсь, на ближайшее время отменяются.

Что делать? Включаю телевизор, последнюю отдушину. И что странно: по всем программам показывают классический балет "Лебединое озеро". Это меня не насторожило, слишком я человек, увлеченный собственными вариациями на тему озер, рек, болот, морей и океанов. Потом раздался телефонный звонок дзинь-дзинь-дзинь. Звонила, к моему удивлению, героиня экранного полотна и монтажного стола Бабо. В чем дело? Оказывается, как она узнала, меня собираются бить. Хуком слева или справа. А может быть, бутылкой по голове. Так сказать, матч-реванш.

– Ну и что?
– спросил я.
– Зачем ты мне эту страсть сообщаешь?

– Хочу спасти твою голову. Таких, как она, мало.

Я прервал театрализованное представление:

– Во-первых, голова у меня крепка, как броня. Во-вторых, у меня есть каска и даже бронежилет. А в-третьих, ты талантлива в постели, но бездарна перед камерой, Бабо. Так что ты себя исчерпала как жанр.
– И бросил трубку.

О чем говорить? Но снова - требовательный звук телефона. Я цапнул трубку и заорал:

– Слушай, ты, мобилизованная звезда! Ты обрела достойную профессию, но можешь ее потерять! Хотя иметь сахарные губки - это еще не профессия! Ясно выражаю свою мысль?

– Извините, - сказал сдержанный мужской голос.
– С вами сейчас будут говорить.

– Чего?
– оторопел я.

После паузы послышались странные хлюпающие звуки, словно в болоте полоскали белье; затем раздался характерный, хорошо мне знакомый чмокающий голос. Конечно, я сразу узнал того, кто звонил. Да, это был он, бывший мой школьный приятель, которого я любил и, помнится, защищал. Да, это был он, волей судеб карабкающийся по крутым горкам скользкой власти.

– Что случилось, Ромик? Ты плачешь, Небритая рожа? Или смеешься, Плохиш? Тебя кто-то обидел, Кассир? И почему мне звонишь, враг сирых и убогих?
– задавал я бесконечные вопросы.

Наконец сквозь слезы-сопли-чмоки я узнал такое, что понял: если я сию минуту галопом не помчусь к ближайшему аэродрому...

Над Н-ским военным аэродромом пылал кумачовый закат. Транспортный самолет АН-72 готовился к взлету. Генерал Мрачев, сидя у иллюминатора, смотрел на небесные всполохи. Адъютант что-то торопливо писал, разложив бумаги на "дипломате". По проходу шел бортмеханик. Генерал его спросил: