Птица-жар и проклятый волк

С этими словами Завид попятился, развернулся да припустил обратно. Вслед ему кричали. Небось хотели задержать да расспросить, только он теперь нёсся ещё быстрее. Теперь он свою жизнь спасал.

Добежать ещё не успел, слышит, кони скачут. Он в лес, да лесом бежит, ноги о корни сбивает. Вот уже разобрал, как телеги грохочут да люди кричат, подгоняя коней. Послушал его Тихомир, не стал дожидаться утра.

Пронеслись по дороге телеги да кони, его не заметили. Вот визгливо и хрипло прогудела труба, и сорвался её голос. Завид уж нутро выкашливает, а бежит: нельзя, чтобы поняли, что отлучался. Спотыкается, падает, так и остался бы лежать, — нельзя! Через силу, через боль поднимается и хромает.

Вот уж слышны знакомые голоса.

— Упустили!.. С чего ты решил, что они поутру поедут?

— Когда же ещё? Ведь табором встали… Да с чего ты меня виноватишь! Кто в дозоре стоял?

Пал тут Завид на колени, даже слёзы проступили. Ушли! Сердце в груди рвётся… Слышит, мужики спрашивают:

— А парень-то наш где, куда подевался?

— Здесь я! — хрипит. — Похлёбка ваша не впрок пошла. Порты натяну, вернусь.

Мужики позубоскалили, не без того, но вроде поверили. Спать уж не довелось: до света собрались, и едва заря забрезжила, уехали прочь. Рассудили, что Тихомир может и вернуться из Белополья с дружиною, тогда уж хитростью их не одолеть.

Да сами в стольный град и поехали. Тишило разыскал своих людей, которые уж продали вино да соль, и засел на постоялом дворе, где честно тратил монеты и никакого безобразия не чинил. Для Завида тут самое тяжкое время настало: со двора и нос казать боится, чтобы Раду не встретить.

В эти дни Дарко опять приехал, опять его отыскал. Сели они под старым вязом. Небо чистое, синее, день жаркий, по ржаному полю волны катятся, река солнцем горит.

— Не больно ты радостен, — говорит Дарко. — Что ж, теперь-то вернёшься?

Покачал Завид головой. Дарко из тех, с кем и делиться нет проку. Его послушать, так Завиду все рады и бед никаких нет. На словах, что на санях, а на деле, что в яме.

Протянул тут ему Дарко узорчатый пояс.

— Умила тебе прислала, — говорит. — Сама рукодельничала, да уж, видать, давно начала, работа-то не быстрая. Всё она себя винит, что ты ушёл. Думает, из-за неё это, значит.

Хорош пояс! Кисти алые, сам красный и бегут по нему чёрные волки. Взял его Завид, разглядывает, и так уж мил ему этот пояс — у сердца бы носил. Всё же покачал головой, вернул.

— Не возьму, — говорит. — И хотел бы, да не могу. Дурные дела я делал, только беду ей и принесу. Скажи, чтоб забыла меня и ни в чём себя не винила. Не её это вина.

— Какие дела? Будет выдумывать! — прикрикнул на него Дарко. — Скажи ещё, душегубом заделался!

Тут он пригляделся и, видно, что-то понял. Ахнул:

— Да тебе чем-то грозят, силой держат? Никого не слушай, собирайся да поедем! Пущай они только сунутся, Невзор с ними, значит, так потолкует…

Махнул рукою Завид, прервал его.

— Нечего за других обещать, — говорит. — Была охота Невзору впутываться! Уезжай, не зови меня больше, я уже всё решил.

Попробовал было Дарко с ним поспорить, да отступился. Уехал он, а Завид ещё долго сидел, стиснув зубы с досады. Слово себе дал: придумает, как уйти.

Хитёр Первуша, а с царёвым побратимом-то он его перехитрил. И себя непременно спасёт, волю добудет.

Глава 14

Бушует месяц грозник, летят громовые Перуновы стрелы. В эту пору вся нечисть хоронится, а не успеет, тут ей и погибель.

Выходит Завид во двор, глядит на светлое поле. Небо над полем чёрное, неспокойное, да так в нём порой загрохочет, так сверкнёт! И река темна, а лес над нею зелен, напился дождя.

Постоит так-то, дыша мокрым воздухом, покуда стеной не польёт. Вмиг затопит двор, закипит вода, всё посереет — уж не разглядеть ни леса, ни поля. Уйдёт тогда Завид в дымный дом, отыщет себе место да примется слушать, о чём говорят.

Нынче только и разговоров, что о каменной дороге. И судят, и рядят, отчего купцам такая неудача вышла.

— Известное дело! — с жаром говорит кто-нибудь, налегая грудью на стол, и поводит рукой, задевая чужие кружки. — Спервоначалу небось брали нечистое золото да помалкивали. Нешто они в том сознаются? Через это и потерпели убыток, потому как нельзя от нечисти принимать даров!

— Твоя правда, — поддакивают остальные. — За жадность они наказаны!

Тишило тут же сидит, медовуху цедит да головой качает:

— Ай, ай, чего только не бывает на свете!

— А Тихомир-то с людьми проехал, его не тронули, — опять говорит кто-то. — Знать, ничего не брал у кладовика…

— Да у него жёнка-то колдовка, лихарка! Уж эта договорится с нечистой силой.

Хозяин молчит, переворачивая всю пустую посуду, чтобы под нею не спрятались бесы: эти, известно, везде ищут спасения от грозы. Беда, если на дом из-за них падут громовые стрелы! Для защиты от этого лиха он уж смазал все косяки молоком.

Как зайдёт разговор про Раду, хозяин не выдержит, прикрикнет:

— Что мелете вздор? Держите языки за зубами! Она перед сходом доказала, что чиста. Накажут вас за клевету!

Люди было притихнут, да скоро опять начнут болтать о том же, только вполголоса.

К гиблому месту приводили волхва, служителя Перуна, чтобы погнал чертей; говорят и об этом. Вспоминают, как он шёл, весь в белом, седой и босой, и сурово глядел из-под косматых бровей.

— Силён! — говорит один из мужиков. — Ужо изведёт он силу нечистую!

— Ежели силён, так отчего не сам-один шёл, а с царскою дружиной? — возражает ему другой.

Разгорится тут спор, до крика дойдёт. Припомнят: как бились со степняками, волхв будто предрёк царю победу, и вышло по его слову; припомнят и то, что с царевичем он не помог. Так и сидит в царском тереме подменыш, а истинный сын-то где?

Так расшумятся, что хозяин с беспокойством начнёт поглядывать, не покажется ли где пакостное рыло опивня, хитростью пробравшегося в дом да подсыпавшего в кружки дурман-зелья. Уж с этого станется!

Ускачут небесные кони, увозя огненную колесницу. Чу! Ещё громыхнёт вдалеке, мелькнёт отблеск жарких копыт. Утихнет гроза, сменится редким дождём. Солнце проглянет.

Чем слушать мужиков да чадом дышать, пойдёт Завид наружу. Вечереет, свежо, зябко даже. По высокой, позлащённой косым лучом траве, по обочине мокрой дороги к реке бегут ребятишки, машут руками, кричат: