Птица-жар и проклятый волк

— Радуга-дуга, не пей нашу воду!

Хорошо поживился Тишило на каменной дороге. Завид слыхал, мужики толковали, будто и зиму сумеют безбедно прожить. Часть добычи свезли в Перловку, там схоронили, Первуша на том настоял. Он-то знал, что Радим туда больше не явится.

Завид ему было напомнил, что Радимово добро пропало, а значит, кто-то ещё мог наезжать, но Первуша только отмахнулся. Сказал, что никакого следа не углядел — должно быть, Радим искал не там, где оставил. Завид хотел возразить, да смолчал: что ему за дело до чужого добра? Ему с той поживы ничего и не выделили, сказали, не потрудился. Мол, кормят, поят — это его доля и есть.

Первуша и сам получил не столько, сколько просил, и теперь ходил смурной. Что-то хотел купить с общей доли — то ли ещё зелёного огня, то ли иную чудную вещь, да Тишило сказал, баловство, и велел покупать со своих. Да ещё с царскими дружинниками вернулись от Синь-озера купцы, а с ними мельник, и Первуша теперь почти не видался с мельничихой и оттого досадовал.

Завид было думал грозить, что выдаст эту тайну, да смекнул, что Первушу тем не проймёшь. Тот ловок, уйдёт, а изменнице срам. Измажут ей прилюдно сажей рубаху, да припоминать будут ещё долго, и муж, пожалуй, кнутом изобьёт. Нет, нельзя ни грозить, ни выдавать!

Идёт он берегом реки, а день уж гаснет. Думает об Умиле, жалеет, что она ему раньше пояс не отдала. Ведь он тогда не уехал бы, не встретил Радима, не стряслось бы этой беды. Первуша бы его теперь угрозами не держал.

Сядет солнце в синие тучи. Тут же истает хрупкая позолота реки и неба, станет синим и воздух, и лес на том берегу, и сосны на близком холме, и молодой ивняк. Остановится тут Завид, глядя на неспокойную воду — то ли рыба играет, а то ли сам водяной гонит волну, плещется, да не показывается людскому оку. Налетает сырой ветер, треплет волосы и рубаху. Протяжно, тоскливо кричит одинокая птица.

Думает Завид, уперев руки в бока, как ему быть. Любое дело нарочно портить, чтобы сами погнали? Да ему сейчас и дела не дают, кроме как миску с похлёбкой у хозяина взять и к столу поднести, или там кружку. Опрокинет, так отхватит подзатыльников, и только.

Можно к Тихомиру пойти, всё ему рассказать. Да хорошо ли выйдет? Схватят тогда мужиков, тут им и смерть. Только прежде начнут пытать о делах, по ниточке клубок размотается, дойдут и до Невзора, ответит и Дарко за то, что коней гонял. А Первуша-то о Радиме не смолчит, и надеяться нечего. Нет, нельзя к Тихомиру идти — всем беда, и самому погибель.

Вздыхает Завид, жалеет, что не так он хитёр, как хочется. Вот разве с Первушей рядом держаться, глядеть да слушать, тогда, может, ума и прибавится. А то и отыщется способ волю добыть.

В эту пору вечера обычно коротки, а ночи темны, оттого что небо затягивает плотными тучами. Не светит месяц, не горят ясные звёзды, лишь вдалеке слабо желтеют слепые оконца постоялого двора. Бредёт Завид обратной дорогой по сырой траве, отмахиваясь от звенящего гнуса, а низом, берегом вровень с ним шлёпает кто-то чёрный да будто поглядывает наверх.

Может быть, то ветер колышет ивняк да плещет вода. Мало ли что покажется! Ведь не водяной же, подпоясанный тиной и речною травой, идёт к мосту, к мельничной плотине?..

Подумает так-то Завид, ускоряя шаг, а тот, чёрный, как хлопнет в ладоши, как захохочет хрипло! Так Завид и полетит, спотыкаясь, не остановится до самого двора. Там, дух переводя, упрекнёт себя: то не смех, а ветер листвою шумел, да волна, ветром же поднятая, плеснула громче обычного. Вот уж смельчак…

Тянется месяц грозник, а они всё в Белополье сидят. Развезло дороги. На постоялом дворе сырость да чад, да скука, от которой под конец уж все мужики скисли, как забытые в миске мочёные яблоки. Даже и Пчела затосковал, притих, бросил сказывать небылицы.

Первуша Завида шлёт к мельнице с шёлковой лентою либо перстеньком. Завид отыщет девку-работницу, подарок отдаст.

— Нынче ночью в амбаре, — шепнёт ему бойкая девка. — Ежели хозяйка не сможет, так полотенце за окно вывесит. Надобно ли что ей передать?

— Передай, что очень уж он хотел бы откушать пирог из её ручек, — скажет Завид. — Страсть он любит её пироги.

Девка тут велит подождать, вынесет ему гороховик или рыбник. Он его сам на берегу съест, Первуше не понесёт. Да и не просит Первуша никаких пирогов, это Завид всё врёт.

Однажды, конечно, правда открылась. Вернулся Первуша раным-рано поутру, Завида растолкал и спрашивает:

— Что, хороши ли пироги? Говорят, я их всё ем да ем, и как только не раздобрел с тех пирогов — что ж, хороши? Ишь, что удумал!

— А что же? — сказал Завид. — Я тебе помогаю, а мне с того какая польза? Вот пирогами беру.

Первуша тогда посмеялся.

— Ну, брат, — сказал, — далеко пойдёшь! Ты бы к работнице-то пригляделся, ладная девка, всё тебе улыбается, вот и была бы нам польза. Разорюсь её подкупать.

— Не по нраву мне такие-то.

— А какие ж по нраву?

Любопытно было Первуше узнать, он всё ждал да улыбался, подкручивая ус, но Завид отмолчался.

Одна ему только по нраву и была. Одна за него заступилась, когда никому в целом свете до него не было дела. В лесу его искала — и нашла, умереть не дала, выходила. И даже после, когда он решил, что больше уж ей не надобен, она пояс ткала. О нём думала.

Разве может хоть кто с нею сравниться?

Но о ней Завид говорить не хотел. Это вроде мечты, а Первуша хлопнет по ней рукою в саже, измажет. Любопытен Первуша, и всё будто этак по-доброму пытает, да только нельзя языком торопиться. Молвишь — не воротишь, а этот уж всякое слово себе на пользу обернёт.

Вот и теперь, когда без дела сидели, пережидая дождливую пору, вспомнил Первуша да спросил:

— Кто тебя работником звал-то? Покуда мы здесь, пошёл бы да поработал. Там пригляделся бы, где хозяева добро прячут, мы бы его к рукам прибрали.

Завида тут холодом проняло.

— Да никто не звал, — ответил он. — Это я соврал. Люди, бывает, сами работы ищут, да не вдруг найдут, а ты и поверил, что меня вот так-то позвали, не зная, каков я в деле?

Что ж, посмеялись. Поверил Первуша или нет, но больше о том не заговаривал. Да скоро и грозы поутихли, дороги стали подсыхать, близился жнивень. Собрался Тишило в путь.

Опять вышли они на дорогу, только уж не у гиблого места. Хотя и отправляли волхва, чтобы тот погнал нечистую силу, и царские дружинники проезжали к Синь-озеру и обратно, ища, не объясняется ли непорядок иными причинами, а всё-таки люд боялся ездить коротким путём.

Длинная дорога шла берегом реки, потом отступала от него, теснимая лесами, петляла заячьими ломами меж раскинутых там и сям деревень — а после казала путникам далёкие горы в сизых платках облаков, била в лицо свежим ветром и, наконец, выводила к Синь-озеру. Оно возникало у края неба синей полосой, подёрнутой лёгким туманом, и обманчиво казалось тоже длинным облаком; но вот открывалась его блистающая гладь, и надутые ветром полосатые паруса кораблей, и шумный пёстрый город на берегу.