Птицеферма
Шрифт:
Дождь дождем, но поблизости по-прежнему могут ошиваться те, кто связан с добычей синерила. Столкнувшись ночью с жителем Птицефермы, они не станут церемониться, как это уже однажды случилось с Чижом. А Ник один и без оружия.
Помочь ничем не могу, но и спать не получается.
Дохожу до входной двери. Щеколда сдвинута. Ник ушел через окно, а это значит, что на улице кто-то еще. Скверно — как бы они не столкнулись.
Однако тот, кто вышел за дверь, обнаруживается уже на крыльце — на верхней ступени, укрытой от проливного дождя навесом, сидит, завернувшись в одеяло, Олуша.
Полуночница вздрагивает от скрипа двери и резко поворачивается.
— Гагара? — шепчет удивленно. — Ты чего здесь?
И ни агрессии, ни ненависти во взгляде, которыми она непременно одаривала меня в каждую встречу после того, как я отказалась убивать ради нее Момота.
— Бессонница, — отвечаю.
Правдоподобнее было бы сказать, что я направляюсь в туалет, но тогда пришлось бы выходить под дождь. Я сама толком не знаю, зачем вышла на улицу — скоротать время?
— Гагара, посиди со мной, — девушка выпутывает тонкую руку из своего импровизированного кокона и протягивает мне.
Мне не по себе.
— Я лучше пойду, — говорю, берясь за дверную ручку.
Коротать время в компании Олуши у меня желания нет.
— Пожалуйста, — передо мной снова та самая Олуша, которую я жалела и которой искренне сочувствовала, — удивительно юная для этого места, робкая, ранимая.
Только теперь я знаю, что все это маска.
— Нет.
— Не простишь?
— Нет, — повторяю еще раз.
Такое не прощают. Той Олуши, которой мне хотелось помочь, больше нет. Вернее, ее и не было никогда, просто девчонка — хорошая актриса.
Тяну дверь на себя, на полном серьезе намереваясь уйти и дождаться Ника в комнате, как, собственно, и договаривались.
— Я беременна!
— Что? — оборачиваюсь. В первый момент мне кажется, что это глупая шутка, розыгрыш.
— Беременна, — повторяет Олуша; крепче обнимает себя руками, подтягивает одеяло до самого носа, шмыгает.
Таким ведь не шутят, правда?
— Как такое может быть? — все еще не могу поверить.
— Не знаю, — бросает Олуша с каким-то остервенением. — Сова говорит, что такое бывает, противозачаточные имплантаты сдвигаются, портятся. Их же по инструкции нужно проверять каждые два года.
— Сова? Сова в курсе?
— Угу, — прячет лицо в одеяле.
Отпускаю ручку двери.
— От Кулика?
Или от Момота? Или не успела бы узнать, если от Момота? Я в этом ничего не смыслю, но от Дергача бы точно не успела.
— Наверное, — шепчет Олуша.
Похоже, не я одна не разбираюсь в сроках для определения отцовства.
— А что Сова? — я настолько растеряна этой новостью, что способна выдавать только такие короткие фразы.
— Сказала признаться во всем Филину. Иначе она сама, — уж очень сомневаюсь. — А я боюююююсь, — и заливается слезами.
Филин велит делать аборт — процедуру, от которой в цивилизованном мире практически полностью отошли ввиду широкого применения противозачаточных имплантатов, которые ставят девочкам с первой менструацией, прерывая ее до тех пор, пока женщина осознанно
не решит завести ребенка. И, честно говоря, в данном случае меня больше волнует не моральная составляющая, а то, что здесь нет ни соответствующих специалистов, ни аппаратуры для подобного.— Ты хочешь оставить ребенка? — спрашиваю осторожно.
Не знаю, что я делала бы на ее месте и чего хотела бы. Правда не знаю. Родить здесь, обречь крошечное беззащитное существо на жизнь в этом месте… А если девочка?..
— Нет, — Олуша мотает головой.
Моргаю. Я почему-то решила…
— Боишься операции? — выдвигаю новую версию.
— Боюсь, что Филин убьет меня, когда узнает. У меня же проблемы с имплантатом, значит, я сломанная, негодная.
Девушка начинает рыдать навзрыд, а я не знаю, что ей сказать. Мне отчего-то кажется, что на ее месте о своей «негодности» для мужского населения Птицефермы я подумала бы в последнюю очередь.
И все же мне ее жаль. Может, Сова знает какие-нибудь средства контрацепции на будущее из того, что есть у нас здесь? Возможно, какие-то медикаменты широкого спектра действия? Вряд ли растения — у нас тут одни овощи да сухие кусты.
И ребенка тоже жаль.
Но что я могу? Забрать Олушу с собой? Предложить ей подождать с признаниями две недели, а потом попытаться вывезти с планеты?
И уже завтра Глава повесит меня на первом же дереве, стоит мне сейчас заикнуться о чем-то подобном. В том, что Олуша струсит и сдаст меня, надеясь выторговать себе благосклонность Главы, даже не сомневаюсь.
Встаю.
— Иди спать, — говорю.
Девушка растерянно вскидывает на меня глаза.
— Ты мне не поможешь? — в ее взгляде такая искренняя растерянность, что жалость к ней тут же ослабевает.
— Как? — интересуюсь в ответ.
— Ну, что-то же можно придумать. Как-то задобрить Филина, например. Может, рассказать ему что-то полезное? — смотрит на меня так красноречиво, что меня едва не выворачивает прямо здесь.
А ведь чуть не попалась, кретинка. Снова.
— Ты хоть правда беременна? — спрашиваю прямо.
Олуша шмыгает носом и заливается новой порцией слез.
— Праааавда!
— И Филин уже в курсе, да? Обещал пощадить, если надавишь на меня, а я — на Пересмешника?
Отличный план, основанный только на том, что глава считает меня непроходимой дурой. И отчасти он прав — я снова купилась на жалость.
Теперь, пойманная с поличным, Олуша даже не пытается отрицать. Хочу уйти, но она ловит подол моего платья цепкими маленькими пальцами; практически бросается в ноги. У меня явное дежавю.
— Ты же можешь мне помочь! Я не заслужила такой жизни. Такой смерти!
И поэтому она готова отправить на смерть любого, лишь бы выкрутиться самой.
Вот почему Кулик не отказался от состязаний. Вот из-за чего вышел на смертный бой с Момотом.
С силой вырываю у нее из рук край своего платья.
— Спать иди, — повторяю и на этот раз возвращаюсь в барак.
— Ты куда сбежала?
Когда возвращаюсь в комнату, Ник сидит на подоконнике, вытирая лицо полотенцем. На столе тускло светит лампа.