Птицеферма
Шрифт:
Однако теперь я не намерена останавливаться.
— Они же и помогли Филину стать Главой и подмять под себя остальных десять лет назад? — дожимаю. Если сдам назад сейчас, Сова снова закроется. А другого источника информации у меня нет. Есть ещё Дэвин, но он может поделиться лишь домыслами. Сова была здесь и является единственным живым свидетелем того, что случилось на Птицеферме в тот период. Она — мой источник.
— Да тебе жить надоело, — шипение женщины превращается в рычание.
— Дали оружие? Сами пришли и всех перебили? — игнорирую возмущение собеседницы. — Поэтому на Птицеферму так мало привозят
— Гагара, — предупреждающе.
— Но руда всегда поставлялась исправно, иначе Тюремщики заметили бы еще тогда. Вряд ли их смутило, что у холма не собиралась толпа — не пришли и не пришли. Но руда должна была поставляться в прежних объемах и в тот период, когда работников не было совсем, — продолжаю рассуждать вслух. — Значит, помогли и здесь. Взамен на что? Держать своих послушных овечек подальше? Контролировать периметр?
— Гагара…
— Спасибо, — благодарю на полном серьезе. — Я тебя поняла.
Сова не возразила ни разу, а выражение ее лица ясно дало понять, что я не ошиблась ни в чем.
— Если ты проболтаешься кому-то…
Если выберусь, рапорт напишу. Болтать — нет, не собираюсь.
— Лекарства дашь? — спрашиваю, резко меняю тему.
В этот момент в глазах Совы появляется понимание.
— Ты контактируешь с кем-то из этих, — шепчет пораженно.
Но так же, как и она на мои, я не отвечаю на ее вопросы — лишь не отрицаю.
— Дашь? — повторяю.
— Дам, — бросает женщина, отворачиваясь. — Но учти, когда тебя вздернут, моя совесть будет чиста — я предупреждала.
Позволяю себе улыбку; поднимаюсь в полный рост.
— Напиши это на моем могильном камне, — говорю.
И иду к «своим» грядкам.
До окончания работы ещё остается пара часов.
ГЛАВА 30
Дождь припускает к вечеру.
Мы только-только успеваем уйти с огорода, как начинается ливень. Несмотря на то, что весь день на небе не было ни облачка. Чертова Пандора.
Ник появляется в комнате мокрый насквозь. Он только входит и на секунду задерживается у двери, чтобы прикрыть ее за собой, а у его ног тут же образуется целая лужа.
Ахаю.
— Переодевайся немедленно. Заболеешь! — выпаливаю вместо приветствия и, не дожидаясь реакции, бросаюсь к шкафу за сухими вещами.
Меня догоняет смех. Такой беззаботный и неожиданный, что замираю с поднятой к дверце рукой. Оборачиваюсь, нахмурившись.
— Прости, — Ник разводит руками сквозь смех. — Но твоя забота так трогательна, что я почувствовал себя первоклассником, искупавшимся в луже.
— Очень смешно, — корчу ему гримасу и демонстративно отхожу от шкафа. Раз такой взрослый, то в состоянии сам о себе позаботиться.
— Эм, не обижайся, — он стягивает с себя через голову футболку; холодные брызги летят в разные стороны. — Это правда так мило, — продолжает посмеиваться.
Это было глупо. Сама не знаю, что на меня нашло.
— Балбес, — припечатываю. — Мокрый балбес, — добавляю, подумав, и отступаю от него еще на несколько шагов, чтобы до меня не добралась растекающаяся
по полу лужа. — Ты как мокрый пес после прогулки.Ник тем временем старательно развешивает промокшую футболку на спинке стула. Лучше бы он этого не делал, потому что мокрый след тянется за ним через всю комнату.
— Откуда такие познания? — оглядывается на меня через плечо. — У тебя вроде никогда не было собак.
— Фантазия бурная, — буркаю и иду в угол комнаты за тряпкой.
В этот момент снаружи грохает.
Поворачиваю голову к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как потемневшее небо озаряется росчерками молний.
— Эмбер…
Тут же напрягаюсь: теперь я помню, что Ник зовет меня полным именем лишь в исключительных случаях — и всегда, когда что-то не так.
— Что?
А он подходит совсем близко, протягивает руку — душу в себе выработанный годами рефлекс и не отшатываюсь, — проходится пальцами по моей шее. Подушечками, едва касаясь.
— Филин? — один короткий вопрос.
Черт, совсем забыла.
— Угу, — нет смысла лгать.
— Да что ж у них у всех тут за страсть калечить женщин!
Что на это сказать? Тут так принято? Говорят, до Филина было еще хуже? Только теперь в то, что говорят о временах до восхождения Главы, я верю ещё меньше.
Беру за руку и решительно отвожу от своей шеи.
— Все нормально, — заверяю. — Он ничего мне не сделал. У меня просто кожа дурацкая: чуть что — сразу синяк.
— Я помню, — сухо.
— Ник, я серьезно, — настаиваю. — Мы решили еще утром: бежать некуда, мы просто пережидаем.
— Помню, — буркает, но по глазам вижу: сейчас у него то же состояние, что и у меня при виде Рисовки, выбегающей из комнаты Главы. — Ладно, ты права, — встряхивается; отходит от меня к кровати, садится, стягивает с себя промокшие брюки.
Мне бы отвернуться, но я почему-то смотрю. Ник не оборачивается, но и тоже не стесняется: спокойно раздевается, затем одевается в сухое.
— У меня горб? — вдруг интересуется весело, что резко контрастирует с его недавним настроением.
Значит, почувствовал, что я на него пялюсь.
— Нет, — отзываюсь. — У тебя отличное тело.
Хочу съязвить, но понимаю, что так оно и есть. И смотреть мне на это тело действительно нравится. И быть рядом, и касаться. Даже сейчас, после всего, мне хочется к нему прикоснуться, хотя и не стану. Но желания — они только мои, о них ему знать не положено.
Что-то такое, видимо, отражается в моем взгляде. Ник вдруг резко сглатывает и отворачивается, натягивает футболку. Я отчего-то жду, что он что-то скажет по поводу наших теперь совершенно странных отношений недолюбовников-недодрузей. Но напарник остается верен своему слову — оставляет эту тему до удобного дивана на Новом Риме.
— Кстати, спасибо, что постирала вещи, — благодарит, не оборачиваясь.
— Не за что.
На этот раз поворачивает ко мне лицо.
— Эм, есть за что, — отвечает с нажимом в голосе. — Плевал я на правила Филина. Ты ничего не должна для меня делать, если не хочешь.
— Мне несложно, — уверяю.
— Хорошо, — но ничего не хорошо, ясно вижу. Вроде и улыбается, а сам еще на взводе от вида моих новых синяков.
— Филин имеет поддержку наркодилеров, — делюсь своими сегодняшними открытиями, спеша сменить тему.