Публичное одиночество
Шрифт:
(2006)
Господь так управил, что именно православие стало основополагающей религией России, которая по праву является единственным реальным мостом между Востоком и Западом…
Православная вера в России – из тех вещей, которые не исчезают, как бы их ни вытравляли. Можно выжигать веру каленым железом, можно сажать людей в тюрьмы, убивать священников, взрывать храмы. Но история нашей Родины показывает, что православие как основа нравственных устоев России – как травка сквозь бетон – все равно прорастет.
Православие сейчас благодаря России обретает второе дыхание, новую жизнь. А христианство на Западе уже не горячее: оно слишком привычно, слишком традиционно. Там все заканчивается семейным обедом у родителей на Рождество или открыткой на именины.
У нас – по-другому. (XV, 34)
(2006)
Интервьюер: Большинство
Наверное, для большинства этот отклик действительно в первую очередь связан с литературой. Вместе с тем я глубоко верю, что есть вещи не исчезающие – как бы их ни вытравляли…
То есть Вы имеете в виду прежде всего русское православие?
Конечно. Притом не только ритуальную часть жизни в храме.
Я вообще сейчас говорю о православной культуре как таковой, о православной традиции. Следовательно, это то самое, бунинское. Нельзя представить себе того же Бунина или Шмелева без лампадки, которую Вы упомянули. Она была частью их жизни. А когда эту жизнь стали отнимать и разрушать, она стала основной частью их жизни: их болью, их страстью, их страданием…
Пока еще не было даже опасности истребления, об этой основе многие даже не думали. Как говорила одна из героинь Бунина, «я для тебя как воздух – без него не можешь, но его не замечаешь». И лампадка, пока горела – ее не видели. А вот когда она гасла – это замечали все. Это, наверное, и есть весьма точный образ православия: пока в силе, оно было как естественное дыхание. Но как только начинались гонения, сразу укреплялась вера, и сразу возрастало стремление вновь возжечь эту лампадку, так как без нее просто нет России. Вот и сегодня она горит с новой силой.
А как быть с таким вопросом: русская культура – это национальная культура, а православное христианство – наднациональная религия («во Христе нет ни эллина, ни иудея»). Как это сочетать?
Конечно, православие, даже русское православие, нельзя связывать только с кровью, только с национальностью.
Мы знаем из истории огромное количество примеров, когда татары принимали христианскую веру и служили русским князьям, воевали за Русь и за Россию. И немцы…
Здесь скорее обратная зависимость. Православие на нашей земле создало особый тип культуры, наше православие имеет особый вкус, что ли… Это все находится в почти неосязаемой сфере. Тот же Василий Васильевич Розанов очень точно это чувствовал. Посмотрит один русский человек на другого русского человека острым глазком – и все понятно. Вот чего невозможно с иностранцем. То есть посмотреть, конечно, можно, но не все будет понятно. А точнее, ничего не будет понятно. И дело не в нелюбви к иностранцам, а в том, что эта основа лежит вне рационального сознания: это метафизическая сфера жизни. Хотя, конечно, «загадочной русской душой» много и долго еще будут спекулировать – потому что это очень удобно для того, кто ничего не хочет делать.
И еще одно: православие, как мне кажется, это единственная религия, которая может примирить степь и лес. Поэтому Господь так управил, что именно православие стало основополагающей религией России, которая по праву является единственным реальным мостом между Востоком и Западом. Россия с одинаковой легкостью воспринимает и западную культуру, и восточную.
В детстве Вы вместе с будущими зрителями ваших фильмов ходили в советскую школу с ее «патриотическим воспитанием», вас учили, что советский – это звучит гордо. Вы в то время чувствовали себя патриотом? Если да, то патриотом чего: ушедшей России дома вашего деда, советской России или какой-то своей России?
Так сложилось, что я, как ни странно, имел редчайшую возможность не отделять одно от другого. Конечно, здесь сказалось воспитание мамы. Она была 1903 года рождения, на десять лет старше отца. Мама никогда не вступала в партию, всегда ходила в храм, у нее был духовник, дома висели иконы. Если возникали вопросы, отец говорил начальству: «Ну что вы хотите, она 1903 года рождения, пожилой человек».
Благодаря маме исповедь и причастие для меня были естественной частью жизни, хотя головой я понимал, что это редчайшее исключение, и был очень осторожен. Помню очень стыдную для меня историю, случившуюся на Пасху, мне было тогда лет двенадцать-тринадцать. В храме ко мне кто-то подошел и тихо на ухо сказал: «Крестимся-то под пиджачком!» Это была правда. Хотя вместе с тем это было такое чувство почти катакомбного христианства…
Поэтому, несмотря на такую «двойную» жизнь, для меня православие как таковое, культура исповеди и причастия были органичны. У большинства моих современников подобного опыта
не было. И теперь, когда сброшены оковы и люди приходят в храм, многим не так просто обрести себя. Один молодой генерал ФСБ мне признался: «Когда я захожу в костел, буддийский храм или синагогу и чувствую себя там туристом, это нормально, мне большего не надо. Но когда я понимаю, что в православном храме я стою и ничего не знаю, что и здесь я турист, мне тяжело. Но не могу просто так осенять себя крестным знамением. Я должен знать, понимать, чувствовать, зачем это делать, но меня не научили. Я ведь служил не Брежневу или Черненко, я служил Родине. Защищал ее так, как я понимал эту защиту». И я понимаю, что это трагедия. Обретение веры для таких людей – весьма мучительный процесс. Но сегодняшний их приход в Церковь – это серьезное дело. Я убежден, что те, кто пришли и не отступили, кто, вопреки возрасту, вопреки своему всему воспитанию пытаются воспринять и воспринимают истинные ценности русского православия, – это люди, совершившие серьезный подвиг. И это и есть то молодое православие, о котором я говорил.А много сегодня таких?
Очень много. Я могу называть и называть имена. И даже среди тех, кого нередко несправедливо называют «подсвечниками».
И когда Вы приезжаете, скажем, в Дивеевский монастырь 1 августа и встречаете там немало чиновников, политиков и бизнесменов, Вы думаете, что большинство из них искренне стараются понять и почувствовать радость литургии?
Я совершенно убежден в том, что те, кто пришли туда не для того, чтобы повидать губернатора, приезжающего к трапезе, и не для того, чтобы повидать начальство, а прошли крестным ходом или пришли с утра, отстояли службу, чтобы потом приложиться к открытым мощам батюшки Серафима, – даже если они не воцерковлены по глубинному счету, они находятся на пути к этому.
И я их путь очень уважаю и ценю. (II, 55)
(2012)
Вопрос: 1 февраля 2012 года участницы группы Pussy Riot осквернили храм Христа Спасителя. Что Вы по этому поводу думаете?
Я думаю, что сегодня православие – одна из самых молодых религий, молодых по энергетике, потому что никто не испытал того, что пришлось пережить Русской Православной Церкви в последний век. Но вот это истребление ее, которое, казалось, было абсолютно окончательным, не состоялось. Своим прорастанием, как травинка сквозь асфальт, Церковь доказала, что истребить ее не удастся. Недаром Бжезинский где-то, когда-то сказал, что коммунизм разрушен, теперь осталось разрушить русское православие. Потому что коммунизм был сдерживающей силой, вооруженной силой, активной силой, которая не давала проникнуть в то, что было непривычно (хотя своими же руками Православную Церковь уничтожала), и когда коммунизма не стало, то последним оплотом русского кода, генетического кода, русского ключа осталось православие.
И сейчас, конечно же, совершенно явно совершается эта атака, чтобы сразу со всех сторон – раскачать и расколоть. Я очень люблю и часто повторяю одну фразу Грибоедова про декабристов: колебание умов ни в чем не твердых. Пока эта вера наша не стала всеобъемлющей, как это было в прошлые века, конечно же, неверам хочется ее выдавить и раздавить, потому что это колебание умов ни в чем не твердых, которые все подвергают сомнению и обработке. Это один из путей разрушения нас как нации. Конечно же, прощение, конечно же, гуманность православия, то, о чем сегодня усиленно с другой стороны нам твердят: ну вы же православные, ну а как другую щеку подставить, и так далее… Но тем не менее в минуты опасности Сергий Радонежский дал в руки монахам мечи, что само по себе нонсенс. Это противу всяких правил монашеской жизни, но он дал им в руки мечи и послал их на Куликово поле. Он послал их как воинов Христовых. Поэтому я считаю, что мы должны понимать значение происходящего и никак не преуменьшать его. Его не надо преувеличивать и превращать в собственный страх, но и преуменьшать его нельзя. Вы понимаете, сбережение веры – оно требует иногда усилий больших, чем просто молитва. Покаяние, великая вещь покаяние, оно не является покаянием, если оно, после того что сделано, выражается только в короткой записке, вывешенной в Интернете. Покаяние – это значит человек понимает, что он сделал, и перед всем честным народом говорит: я виноват, или я виновата, я не понимала, что делала, я прошу меня простить. И за этим может следовать и прощение, но только после покаяния. Нельзя спекулировать гуманизмом и использовать основы православия – прощение и милосердие; нельзя этим пользоваться настолько, чтобы в результате тех, кто так или иначе призван прощать и призван призывать верующего к покаянию и прощению, доводить до состояния бессилия. «Мы не можем этого сделать, потому что мы всех прощаем…» Это не позиция, это неправильная позиция. Мы должны защищать себя. Мало того, мы не только защищать себя должны, мы наступать должны! И дело не в том, чтобы насильно загонять палками в храм людей, а дело в том, что мы должны отвечать на оскорбления, с которыми как с провокацией выступают наши недруги.